Салтыковские восторги Ивана ослабели, когда местная «среда обитания» непоправимо ухудшилась: свет на улицах пропал, тротуары были разобраны на дрова и сожжены в «румынках», а грязь стала непролазной. Пригородные поезда ходили «неритмично», часто из-за нарушений в графике люкс-экспресса «Голубая стрела», который циркулировал между Москвой и Нижним Новгородом. Эти ожидания на перроне в ранние зимние утра были тяжкими и утомительными и навсегда запомнились Солоневичу:
«И вот — стоят эти обмёрзшие (пригородные) поезда и ждут, пока мимо этих замёрзших людей, цепляющихся за жгучее железо поручней, с великолепным грохотом, обдавая пролетариат снежной пылью и ледяным ветром, голубой молнией мелькнёт показательно-издевательский экспресс с его ответственными — вот вроде меня — пассажирами… Для меня — этот голубой экспресс стал неким символом социализма, индустриализации, пятилеток, рекламы, блефа и халтуры».
Солоневич был эмоционально привязан к Салтыковке, много, с аналитической дотошностью писал о ней. На примере «отдельно взятого» посёлка он рассказывал об общих процессах в Советском Союзе, резюмируя их одним словом: деградация. Нельзя отказать Солоневичу в проницательности, когда он указывает на главную причину крушения нэпа. На фоне оживления частнопредпринимательской деятельности «многочисленная администрация ходила угрюмо и угрожающе: её полномочия таяли с каждым днём, и её доходы таяли с тем же каждым днём… Началась та партийная безработица, которая впоследствии сыграла решающую роль в деле ликвидации нэпа… Партийная администрация стала обнаруживать, что вся эта мелкобуржуазная сволочь может жить вовсе без ордеров, разрешений, планов и всего прочего — партийная администрация скрежетала зубами и говорила: „Ну, подождите, не всё коту масленица“»…
В повести «Роман во Дворце труда» Солоневич рассказал драматическую историю молодых людей — комсомольцев Маруси и Коли Алёшиных, которые, по сюжету, бывали в гостях в Салтыковке. Под влиянием негативных сторон жизни в Советском Союзе (эксплуатация рабочих, голод, засилье бюрократов и т. п.) они создали подпольную организацию для борьбы с советским строем. Первой акцией подпольщиков стало распространение листовок, на чём Алёшин сразу же попался.
Арестовав преступника, сотрудники ГПУ выяснили, что в числе его знакомых был Солоневич. И вот — вызов к следователю Садовскому. В повести Иван признался, что его «не в первый раз этаким манером приглашали в ГПУ, и всегда была нервная рабья дрожь». Его уже допрашивали на Лубянке: в первый раз в связи с желанием ГПУ «навести некоторые справки» о брате Борисе, второй — как инспектора по спорту по поводу падения и разрушения вышки для прыжков на водном стадионе в Сталинграде. Вышка довольно быстро рухнула: её превратили в «трибуну» для зрителей, то есть использовали не по назначению. Ивану удалось выпутаться из этой неприятной истории. Но могло быть иначе, ведь сталинградские чекисты считали, что всё было подстроено специально, чтобы «утопить головку сталинградского аппарата».
Беседы со следователем Садовским Солоневич изложил в объективной манере, с изобилием точных психологических деталей, из чего можно сделать вывод, что в этих сценах было отражено реальное событие его жизни, включая попытку вербовки в качестве сексота. Садовский дал понять своему собеседнику, что знает о нём очень многое, пусть и не подсудное, но на грани этого, многозначительно намекнул, что его считают автором листовок:
— Вы — самый старый работник в ЦК, и вы знаете там все входы… Мы весьма сильно подозреваем, что авторы этих листовок вам небезызвестны.
— Понятия не имею…
— Ну, допустим… Во всяком случае, там у вас, в ЦК, имеется троцкистская банда… Я допускаю, что до сих пор вы, ну, скажем, не обратили на неё своего благородного внимания. Так вот — вам и предлагаю: обратите внимание и дайте знать нам.
«Всё стало ясным: вся путаная цепь допроса… а также и то, что Садовский, прижав меня в угол совокупностью косвенных улик, предлагает мне почтенный пост секретного сотрудника ГПУ. Неплохой выбор! Только — малость ошибочный…
Должен сознаться — если бы дело шло о всамделишных троцкистах, то я решительно ничего не имел бы против, чтобы ГПУ их поймало и разменяло: чем больше эта публика будет резать друг друга, тем лучше для нас, всех остальных»…
Солоневич ответил следователю без обиняков:
— Давайте ставить вопросы проще: если вы посадите в подвал лишнюю дюжину троцкистов, — я охотно вам буду помогать…
Садовский дал Ивану на выполнение «задания» недельный срок.
История с Алёшиным и его женой разрешилась относительно благополучно: Колю выслали в Среднюю Азию на десять лет, Маруся выехала следом. Каких-либо сведений о «разоблачённых» Солоневичем в ЦК профсоюзов троцкистах в «Романе во Дворце труда» не приведено. Скорее всего, их и не было…
Солоневич никогда не скрывал, что среди его знакомых были чекисты. Он не мог избежать контактов с органами. В период работы в профсоюзах Ивану приходилось, например, заниматься выдачей «всяких вспомоществований и ссуд», и в числе его подопечных было немало сотрудников ГПУ — НКВД. А ещё рабочие связи с руководителями и спортсменами «Динамо», с издательством НКВД, «собеседования» на Лубянке по тем делам «физкультурного ведомства», которые были подозрительны на саботаж и т. п. — всё это фиксировалось в памяти, оседало на сетчатке зорких репортёрских глаз.
Для солоневичеведов и вообще для всех интересующихся жизненной траекторией писателя-публициста вопрос об обоснованности слухов о сотрудничестве Солоневича с ГПУ-НКВД является одним из самых болезненных. Не оказывал ли он и в самом деле негласной помощи органам?
В книге «Россия в концлагере» Солоневич написал, что хорошо знает «технику» чекистской работы. По его словам, это знание помогло ему 18 лет «выкручиваться» из цепких лап НКВД и выкручиваться «неплохо», потому что в результате ему удалось бежать за границу. В «Романе во Дворце труда» Солоневич особо подчеркнул, что данное в беседе с Садовским «согласие» на сотрудничество — вынужденный шаг, чтобы хотя бы на время «вывернуться» из критической ситуации и «не пропасть». Позже, по версии Ивана, он «откупился» от поползновений ГПУ солидной по тем временам суммой в десять тысяч рублей. Для этого он провернул хитроумную комбинацию с заказом спортивного инвентаря из дефицитного сырья в одной из кустарных артелей, которая и выплатила чекистам эти самые спасительные для Ивана «отступные». Операция была рискованная, но он пошёл на неё, потому что «товарища Солоневича в списках сексотов ГПУ товарищ Садовский не дождётся, — это уж извините».
К Садовскому Ивана действительно больше не вызывали. Так сказать — откупился. Но настроение его от этого лучше не стало: «Чрезвычайно отвратительно жить в стране, где всё время приходится изворачиваться и откупаться. Конечно — жизнь есть борьба, но и борьба-то бывает разная… Советская обстановка жизни совершенно исключает возможность честной борьбы. Всё время — какие-то воровские извороты. А не извернёшься — пропал… Пропадать мне не очень хотелось, но и изворачиваться — тоже. Как-то не люблю ни того ни другого».
Изложенная Солоневичем история о взятке чекистам, чтобы «откупиться», проверке не поддаётся. Её можно принимать или не принимать на веру. Однако неожиданный уход Солоневича со стабильной и неплохо оплачиваемой работы в ЦК профсоюзов, дававшей к тому же возможность поиска денежной «халтуры» в других местах, скорее всего, и стал тем вариантом действий, к которому прибегнул Иван, чтобы поставить точку на неприемлемой для него ситуации. Чтобы избежать общения с кадровиками, которые в обязательном порядке докладывали чекистам-кураторам о каждом вновь принятом сотруднике, после ухода из ЦК Солоневич больше не пытался устраиваться на работу в госучреждения. В положении человека «без определённого рода занятий» было легче уклоняться от контроля органов и располагать временем для подготовки побега.