Потом толпа его выплюнула. Под глазом у Ары голубел фингал.

— Кто тебя?

— А! — махнул рукой Ара. — Во дела! Что ж делать! Был бы хоть кусок сала. Раздобыл вот… для начала.

Он показал серебряную пепельницу.

— Откуда у тебя? — искренне удивился я.

— Откуда? — Ара засмеялся. — Пентюх! Эх, кусок бы сала. Сейчас дороже золота. Чего смотришь? Давай крутись, если подыхать не хочешь. С дровами… Три вязанки принесешь, пять раз могут убить. Пошли, ушами не хлопай, сыпь за мной. Будешь на подхвате.

Я посмотрел на остатки тира… Вздохнул. Тир дяди Анастаса сгорел; говорят, он его поджег, — Анастасу приказали снять мишени, изображающие буржуев и фашистов, повесить мишени наших вождей. Дядя Анастас куда-то скрылся, а ночью сгорел тир…

— Трус! — подзадоривал меня Ара. — Идешь или сдрейфил?

Я догадывался, чего он хочет. Все переменилось. Нужно было идти и украсть что-нибудь. Не важно что. Переступить через невидимую черту, воспользоваться тем, что какая-то женщина зазевалась, и увести кошелку с продуктами, которые она буквально с боем раздобыла, отдала последнее… А дома ее ждут дети, старики… Нет! Я не мог сделать подобное. Не мог! Не потому, что был трус, а потому, что не мог предать что-то очень принципиальное, хотя в то время и плохо представлял, что означает это слово. Предать то, что было выращено с нежностью во мне школой, бабушкой, Советской властью, — все это, вся моя прежняя жизнь, откуда я вышел и которой я по сути дела продолжал жить, все те нормы поведения и отношения к людям, которые я иногда в какой-то мере нарушал в нашей жизни, теперь для меня были святыней, и предать их — значило бы, что меня победили. На моих глазах происходил зверский обман, который при фашистах назывался привычным словом «базар». Шел грабеж. Наглый, примитивный. Уже здесь, на базаре, между возов, фактически убивали людей. Не стреляли еще в открытую, не заталкивали еще в душегубки, это произойдет через двадцать часов, но убивать уже убивали — отнимали у них то, что они хранили всю жизнь как самое дорогое, самое заветное, что передавалось из поколения в поколение — от деда внуку, от прабабки правнучке… Отсюда люди уходили без прошлого..

И вдруг я нахально, не стесняясь, подошел к возу, на котором сидела толстая баба, жена полицая, — он тут же что-то прятал в мешок, — взял огромный, упругий шмат сала и пошел…

— Люди, ратуйте! — пискнула баба и замолкла.

— Ты, ты, ты! — заорал полицай, прыгая почему-то на одной ноге и волоча за собой мешок. — Я тебя. Брось шутки!

Я побежал. И зря. Я бы и так растворился в толпе. За мной никто не побежал, потому что никто не обратил на меня внимания. Полицай орал обиженно:

— Держи вора!

Я прижимал сало к груди, и только смерть могла отнять его у меня. Ара бежал впереди. И когда мы выскочили в садик у горкома, где было полным-полно фрицев, тут уже началась охота. Сначала вялая, затем более оживленная. Так травят зайца, когда он бежит по полю, и спрятаться негде, и собаки вот-вот схватят, охотники улюлюкают, пока общий азарт не возбудит их настолько, что кто-то из них не вскинет двустволку и не сразит зайчонка самой мелкой дробью. Развлечение… Вроде закуски перед обедом.

Когда я выдохся, когда сломался, когда мне стало наплевать, я наткнулся на Ирку Коваленко. Она сидела с пехотным офицером на лавке. Не знаю, может, это и был ее жених, который обещал увезти ее в Германию.

— Вадька, ховайся! — крикнула Ирка и отодвинула ноги.

Я нырнул под лавку.

Мимо по гравию протопали сапоги жандармов. Фриц меня не выдал — у них, фронтовиков, свои счеты с жандармерией, а может, Ирка упросила, но факт — я остался живым. И сало не обронил. Килограммов десять. Упругое, белое с розовой прослоечкой…

Я вылез из-под скамейки… Ирка что-то говорила. Я не почувствовал ни капли признательности. Эх, была бы граната, я бросил бы ей под ноги. Ой, как хотелось метнуть гранату или, как говорили в гражданскую, бомбу. Она мне была необходима — граната, как украденный шмат сала.

Мать Ары сказала:

— Отнесите Коротких.

— А мы разве должны? — возмутился Ара.

— Забыли? Они вечером уезжают. Сегодня пятое. Приказ не видели двенадцатой комендатуры?

— Ничего мы не забыли, только уезжать им не надо. Их убьют. Вот увидите.

— Ты всегда пугаешь, — устало сказала мать. Она сидела на кровати. Она уже ходила после болезни. — Поднял панику, что арестует гестапо. Кому ты нужен? Не лезь куда попало, и никто тебя не тронет. Вот когда я пойду на работу… Начну работать…

— Много ты понимаешь, — ответил Ара. — Никуда ты не пойдешь. Тебе нужно питание. Гляди, сколько сала раздобыли, гляди.

Шмат был прекрасен. На столе лежала жизнь. И даже жалко было разрезать сало на две части. Глаза радовались, глядя на толстый слой жира и красные прослойки мяса. Слюна не выделялась — я забыл вкус сала. Я улыбался, глядя на добычу. Все же я молодец! Как за нами полицай бежал! И фрицы… Теперь я был уверен, что меня не могли поймать, потому не хотел вспоминать, как отчаялся. Секунда, когда вдруг все стало безразличным, когда мозг устал от напряжения, а тело от чувств; так бывает при беге на длинную дистанцию — задыхаешься, и появляется мысль: «Чего себя мучаешь? И чего бежать куда-то к финишу? Плюнь, сойди с дистанции… Ты уже задохнулся, сердце не выдержит». И некоторые сходят, но другие бегут, и у них появляется второе дыхание, и они бегут, бегут, и прибегают к заветной черте, за которой становятся чемпионами. Очень похожее состояние… Разница лишь в том, что в моем «марафоне» наградой была не золотая медаль, а сам я.

— На какие деньги купили? — спросила бабушка. — Меня не обманешь, знаю цены на рынке. Кто тебе дал? Твоего приятеля арестовали.

— Дядю, — сказал Ара. — Я его дядей звал.

— У нас таких родственников не было, — сказала бабушка. — Свой род я помню… Так… Прапрадед… Нет, даже прапрапрадед.

— Мама, — сказала мать Ары. — Когда я пойду на работу…

— Не твое дело, где мы взяли, — огрызнулся на бабушку Ара. — Сидишь и сиди. Если бы не я, ты бы давно умерла с голоду. Не твое дело, где я зарабатываю. Зарабатываю— и все!

— Ради бога, береги себя, — сказала мать Ары.

— Да мы… — вставил я. — Там это… Ну, дрова. Мы дрова продали.

— Не могли домой принести на растопку, — сказала бабушка. — Топить нечем. Керосина нет. Чай вскипятить не на чем. Принесите еще хоть вязаночку.

— На Машук ходить опасно, — сказал Ара. — Мы вчера видели, как там расстреливали кого-то. Человек десять, не меньше.

— Ой! — вырвалось у матери. Она легла. — Что вас носит нелегкая куда не следует? Когда поумнеете?

— Следует — не следует! — заорал Ара. — А где дров взять? Следует… Давай ложись. Давай сало делить. Половину Вадьке, половину нам. По-честному.

— Снесите Коротких, — сказала мать и закрыла глаза.

— Мам, — сказал Ара, — я и так для них все делал. Что я, рыжий, что ли? У нас у самих ничего нет.

— Как не стыдно! — сказала мать. — Мы остаемся… Неизвестно, куда их увезут, неизвестно, сколько будут везти. У них ничего нет, все отняли, а что осталось — они прожили. Неужели твое сердце настолько жестокое! Ты учился с Марой в одном классе. У вас была команда..

— Тимуровская.

— Вы пионеры.

— Сейчас нет пионеров.

— Есть. Они проверяются, кто настоящий пионер, а кто вроде вашего Ташкента-прилипалы.

— Коротких дома нет, — сказал упрямо Ара, — я видел, на двери замок.

— Они ушли к родственникам. На какую улицу?

— Господи, за углом, — отозвалась бабушка. Она сидела на низкой скамейке и сушила фасоль. У Ары дела были не так уж плохи — фасоль водилась, а вот у меня луковицы не было за душой.

— Отрежем по кусочку, — заныл Ара.

— Как хотите, — сдалась мать. — Нет у вас совести.

— Баб, где хлеб-то, был хлеб, — оживился Ара. — Дай по кусочку, я видел хлеб. По ломтику отрежу — остальное снесем.

— Возьмите зонтик, — сказала мать. — Софья Ильинична просила. Если дождик в дороге… Хоть зонтиком прикроются.