Но когда на трассы вышли ИЛы и ТУ, дело значительно улучшилось. Рейсы — минута в минуту, почти без отклонений. Бывают исключения, и счетно-вычислительная машина перегорает, но я говорю про правила, а не про исключения.

Реактивные лайнеры — гениальное изобретение. Техникам зимой не надо разогревать двигатели; а ведь раньше с «примусом» намучаешься, прямо готов от злости обглодать самолет. Теперь не работа — удовольствие.

Подогнал стартовую тележку, подключил, нажал кнопку… «Ши-ши-ши…» И загудели двигатели. Но самое главное — скорость: от Москвы до Владивостока девять часов лета. Фантастика! Получилось так, что одновременно с этими самолетами появились первые спутники, взлетели космонавты, ну и это как-то авиацию несколько отодвинуло, не так она сенсационна по сравнению с достижениями ракетной техники. А я лично и по сей день не могу сдержать восхищения при виде воздушных кораблей. Они громадны и в то же время грациозны; строгие линии, ничего лишнего, чувствуется сила и мощь.

Пассажиры — те быстренько освоились с новой техникой. Если вам придется когда-нибудь лететь через всю Россию, обратите внимание: люди отлично знают, на какой борт следует брать билеты. Если из Москвы, то на левый борт, из Владивостока — на правый. Почему? Пассажир учитывает местоположение солнца. Чтобы можно было подремать в теневой стороне, чтоб посмотреть с высоты на землю, чтоб солнце не светило в иллюминатор как прожектор.

А какой народ у нас в авиации! Тут, как на фронте, спайка. Чувство локтя — главный навигационный прибор. Случайные люди отсеиваются. Остаются настоящие…

Так вот, я работал заправщиком в свердловском аэропорту. Поначалу на линиях еще эксплуатировались винтомоторные самолеты. В тот день, о котором пойдет речь, не принимала Казань.

Утром выпустили машины на Москву и Ленинград, но их вернули с половины пути. А с востока подходят и подходят новые. Здание аэропорта в начале пятидесятых годов было маленькое. Народу скопилось много.

Я сидел в дежурке, забивал с дружком Васей «козла», когда позвонил диспетчер и сказал, что идет международный. Что ж, надо поглядеть. Поехали, Вася!

Скажу по секрету, работники аэропорта любят смотреть на пассажиров: иногда чудаки попадаются, пол года вспоминаешь и смеешься. Я столько историй могу рассказать, что если их напечатать, получится собрание сочинений Бальзака.

Так вот, прилетел ЛИ-2. Зарулил на стоянку, дали сходни. Иностранцы… Все в одинаковых шапках, в одинаковых синих пальто, на боках одинаковые фотоаппараты. Ясно: китайские товарищи пожаловали. Они одеваются одинаково и любят фотографироваться.

Вышли, потянулись на вокзал.

А у меня душа заныла, до того захотелось поговорить с ними: вспомнилось детство. В Свердловске у нас был всего-навсего один китаец, родом из Хунани, дядя Сима, маляр, любитель выпить за чужой счет. Но говорить с дядей Симой было неинтересно: он все время просил денег взаймы, а долги не возвращал.

Китайцы ходят по вокзалу, обсуждают что-то, пытаются что-то выяснить. Их, естественно, никто не понимает, а переводчик, который прибыл с ними, вместо того чтоб исполнять обязанности, залег в медпункте и на вопросы твердил лишь одно: «Сейчас, сейчас…» — и вместо воздуха дышал нашатырным спиртом. Укачало беднягу.

Ну, я рискнул. Оставил за рулем бензовоза Ваську, подошел и осторожно говорю:

— Ни чифан ла ма? (Кушал ли, мол, сегодня?)

Это китайское приветствие. Чисто народное. У них редко кто ответит на этот вопрос утвердительно.

Меня поняли.

— Чифан ла. (Ели, мол, спасибо.)

Тут пассажиры нас окружили, начали удивляться, что я соображаю по-китайски. И пассажиры удивляются, и китайские товарищи, и товарищи по работе, потому что никто не подозревал у меня такого таланта. Больше всех я сам удивляюсь: столько времени прошло, а не забыл языка. Слова откуда-то из памяти выплывают, хотя минуту назад спроси, что как называется, я и не вспомнил бы, а в разговоре одно за другим потянулось, как ниточка из клубка.

Вначале я очень смущался, потому что говорил на страшном тухуа — вроде нашего «чаво… каво…» А гости-то, видно, городские.

Они меня спрашивают:

— Лече… лече…

Чего «лече»? Вроде что-то знакомое, а что именно, никак не могу вспомнить. Один догадался, сказал попросту: «Огненный бык…» И я понял: о поезде спрашивают. Железнодорожную терминологию я более или менее знал. Чтобы вам это стало понятно, я расскажу о своем детстве.

Родился я во Владивостоке, на Второй речке. Если вы были когда-нибудь в Приморье, должны знать место, где я родился, так же, как и Девятнадцатый километр, и Океанскую. На Второй речке у отца был свой домик. Во дворе росли дикий виноград и хризантемы… С рождением мне не повезло: мать умерла при родах; а известно, что если у человека нет отца, это еще полбеды, но если нет матери, беда настоящая. Человек становится круглым сиротой.

Странно, но почему-то «круглыми» бывают или сироты, или дураки, хотя первый не имеет ничего общего со вторым. Где вы слышали, чтоб говорили «круглый умница» или «круглый талант», но вот выражений вроде «круглый дурак» можно услышать сколько угодно.

Правда, есть еще одно выражение — «круглый отличник».

В тот момент, когда я появился на свет, отца дома не было: он «давал морские узлы» где-то вокруг Австралии (отец ходил старшим матросом на старой, дырявой калоше времен русско-японской войны).

Это был исторический корабль: он уцелел после Цусимского сражения, японцы почему-то пожалели на него снаряда. Наверное, думали, что неповоротливый транспорт, склепанный гвоздями, сам потонет от страха. Но угольный транспорт потихонечку дотопал до Порт-Артура, потом так же потихонечку подался на Чемульпо, затем во Владивосток…

После освобождения Дальнего Востока от белогвардейцев и интервентов стали приводить в порядок Тихоокеанский флот. Этот флот разворовали все страны мира, принимавшие участие в разбойной войне против Советской России. Угольный транспорт не украли, и он пришелся теперь кстати. Корабль подлатали, подкрасили, переоборудовали в лесовоз, поставили новую трубу и намалевали на борту полубака: «Неутомимый».

«Неутомимый» был весьма странным судном. Он коптил на весь Тихий океан, возил лес по странам капитала и вызывал встречные наши корабли на соцсоревнование. Как встретит какой-нибудь советский корабль, так и дает открытым текстом: «Вызываю на соцсоревнование… Обязуюсь…» и прочее. От него шарахались в разные стороны: отказываться было нельзя, а соревноваться с таким корытом — позор на оба полушария.

Так вот, когда о смерти моей матери узнали родственники, в наш дом с разных мест наехала родня — из Сучана, из Хабаровска. Вся дальневосточная Украина приехала. Дело в том, что по национальности я украинец, а на Дальнем Востоке с фамилией на «ко» — каждый второй, если не больше.

Набилось теток полным-полно, и давай реветь. Ревели на все лады и одновременно лузгали семечки. Такая уж у меня родня — по любому поводу грызут семечки. Даже в театре умудряются грызть семечки.

Заплевали они весь пол шелухой, успокоились, стали судить да рядить, что со мной делать, и единогласно решили купить в складчину козу, чтоб я не умер с голоду.

Возможно, мне бы и тут не повезло: всучили бы они неразумному дитяти рожок с козьим молоком, я бы доверчиво сосал соску, агукал и просил добавки, но пришла тетя Ду-ся и сказала:

— Моя бери твоя сяохайцзы… Моя твоя еси найму.

Тетя Ду-ся была нашей соседкой, у нее был муж, дядя Ди-ма, настоящее имя которого было Дин Фу-тан. Дин Фу-тан работал сцепщиком на железной дороге. Вот отсюда и пошло мое раннее знакомство с железнодорожными терминами.

Дины были наши наиближайшие соседи. То, что сказала тетя Ду-ся, я переведу, если вы не поняли. Знать-то вам, что она сказала, все равно надо, раз вы решили читать историю моей жизни.

Тетя Ду-ся сказала следующее:

— Хватит плакать! Мальчика я возьму к себе, потому что у меня десять дней назад родился сын — Лю-третий, и молока хватит на двоих детей. Давайте я буду ему найму (по-китайски это значит — молочная мать).