Марка рассказывала про тетю Соню — про то, что мама знает несколько иностранных языков, любит стихи и музыку, но совершенно ничего не умеет делать по хозяйству. А отец любит чистоту и порядок, чтоб у всякой вещи было свое место, своя «полочка». Он брезгливый, даже в столовых брезгует есть. Сейчас отец уехал за Каспий. Он инженер-строитель.

Потом мы говорили о войне.

— Это будет очень долго и страшно, — сказала Марка. — Я поняла…. Мне жалко людей… За что их так? Что они сделали плохого немцам?

— Ерунду говоришь, — сказал я. — Скоро будет победа.

— Я не умею ждать, — продолжала Марка. — Я как мама… У нее совершенно нет терпения. Ей сразу подавай все или ничего.

— Лучше все! — сказал я.

— Так не бывает, — ответила Марка. — И еще, я не умею подлаживаться. Если что несправедливо, я не умею молчать. Я не умею молчать и не умею ждать. Знаешь, почему я заплакала?

— Мне тоже было невесело, — сказал я.

— У меня другое… Я поняла, что война будет долго. Наверное, целый год.

Целый год… Я остановился около сквера. Здесь проходил казачий полк, потом везли раненых… Ровно через год после нашего разговора с Маркой меня здесь чуть не пристрелил полицай.

В конце зимы я удрал из дому на фронт с батальоном морской пехоты. На фронт я так и не попал: я проскочил его и сразу оказался в немецком тылу, а потом два месяца добирался до дома. Когда я пришел в Пятигорск, там уже были немцы, бабу Полю уже увезли гестаповцы, а нашу квартиру разграбили.

Я бежал вниз от рынка. Мы нарезали на пару с Арой. Я прижимал к груди шмат сала, и только смерть могла отнять у меня это сало. Это была даже не кража… Я просто подскочил к торговке, схватил шмат и побежал. Следом кинулся муж торговки, полицай. На мое счастье, он не успел схватить с воза винтовку. Он топал и орал: «Держи вора!».

Мы с Арой выскочили сюда и поняли, что попались — кругом немцы. На пути выросли жандармы, цепные псы с железными ошейниками.

— Хальт!

Нашли дураков. Крик жандармов подействовал на нас как выстрел на воробьев — и я, и Ара бросились в разные стороны. Жандармы не открыли стрельбы — боялись попасть в своих: фрицам не сиделось и не лежалось на Машуке, в наших санаториях. Тишина и близость леса ассоциировались у них с украинскими и белорусскими лесами, поэтому как только они начинали ходить, то скатывались вниз, к центру города.

Ара сумел оторваться. На меня началась охота, как на кролика. Фрицы улюлюкали. Я прыгал в стороны, выскальзывал из рук. Какой-то фриц выдул из губной гармошки несколько пронзительных гамм…

Я выскочил из кустов к широкой скамейке: уже не было сил и воли бежать. На скамейке сидел офицер и наша, русская. К дереву была прислонена тонкая кизиловая палочка.

— Вадька! — крикнула деваха. — Айда сюда! Ховайся!

И она отодвинула ноги, я юркнул под скамейку и затаился. Сала я не обронил.

Я видел, как по гравийной дорожке пробежали сапоги жандармов. Если бы они схватили меня, то хлопнули, как пить дать, а если бы не они, то полицай наверняка. Полицай хуже немцев. Он еще издевался бы надо мной, потом завел бы в какой-нибудь дворик и кокнул.

Я лежал под лавкой… Офицер не выдал. У немецких фронтовиков были свои счеты с жандармерией, а может быть, эта шлюха попросила его не выдавать. Я ее узнал — Ирка Коваленко с нашей улицы, фольксдойче, полукровка. Коваленко — фамилия ее отчима, а настоящий отец был немцем. Ее мать, Болонка, вредная и крикливая баба, сохранила документы, и когда пришли фашисты, достала, пошла в комендатуру и добилась привилегий. Болонка и выдала мою бабушку, и грабила нашу квартиру. А теперь Ирка спасла меня. У нас с Иркой тоже были свои счеты.

Потом я вылез и ушел. Ирка что-то сказала вслед, я ничего не ответил.

Да, этот сквер я помнил…

Я подошел к гостинице «Машук». Предстоял унизительный разговор со швейцаром. Ох эти гостиницы! Известно для кого они построены. Будь хоть семи пядей во лбу, перво-наперво тебе предстоит прорваться в вестибюль, перехитрить цербера в ливрее. Я прижал ногой портфель (весь мой багаж) к стене и нахально позвонил. Появился сонный швейцар.

— Открывай, открывай! — крикнул я. — Да, да, ваш!

Он открыл дверь, хотел что-то выяснить, но я успел проскочить. Полдела сделано. Администратор оказался на высоте, заполнял бланки. Я просунул документы, командировочное… Есть простой способ устроиться в гостиницу. О нем все знают — положить пятерку в паспорт. Но я не могу. Органически не могу дать «на лапу». Буду скандалить, буду ночевать в кресле, на вокзале, в отделении милиции, но не дам «на лапу» администратору — он обязан и так предоставить место в гостинице. Всегда есть свободные места. Я долго объяснял, что приехал в Минеральные Воды на процесс, что жил когда-то здесь, в Пятигорске, и еще… Полностью биографию. Не знаю, что тронуло сердце администратора, но он пустил меня в номер, «забронированный» кем-то, как всегда, сутки назад, конечно с условием, что я оплачу полностью «бронь».

Номер попался отличный, с видом на Цветник. Я принял душ, лег, но не мог заснуть. Волновался. Часов в пять встал — хотелось побродить по городу.

Выдалось прекрасное утро. Воздух был удивительно прозрачным. На ветках деревьев лежал иней, деревья казались нарисованными. Появились первые больные, точнее— отдыхающие, а еще точнее — курортники. Группками подходили к павильону сероводородного источника, торжественно доставали из карманов посудины, наполняли их минеральной водой с неприятным резким запахом тухлых яиц, отходили в сторону и совершали процедуру — питье целебной воды. Воду неприятно пить первый раз. Но ее следует пить, потому что она полезна для почек, желез, желудка и т. д. Самое любопытное происходит, когда люди уезжают, — они настолько привыкают к «тухлой воде», что она становится необходимостью. И потом долго вспоминают источник в Цветнике. Жалко, что вода из него не транспортабельна — моментально портится, как «навтуся» в Трусковце, — ее нужно пить, как говорится, не отходя от кассы.

В семь часов я уже был в Минеральных Водах.

Клуб старого аэропорта. Приземистый, с пятью толстыми колоннами. Землю вокруг клуба размяли сотни сапог. Толпа гудела, усталый милиционер стоял разлаписто и хрипло увещевал:

— Осади назад! Те грят, осади трохи! Нечего с тобою гуторить.

Он считал себя вправе говорить всем «ты», потому что устал.

Я сунул ему под нос командировку: пусть убедится что приехал по делу, а не ради любопытства.

Зрительный зал заставлен откидными креслами. Спереди высилась высокая деревянная сцена, на ней стол, застланный красной скатертью. В спину глядели бойницы киноустановок — в клубе по вечерам крутили кино. Справа белел невысокий переносный барьер. За ним сидели шестеро.

К барьеру подошел адвокат — грузная женщина на костылях. Адвокат о чем-то тихо заговорила с подзащитным. Тот с жалкой улыбкой попросил у конвойного закурить. Конвойный, сержант, угостил его сигаретой.