Милый Берендей, не смущайтесь — Вы ничего ещё лишнего не сказали и не сделали — я не хочу, чтобы передо мной Вы были должником или несвободным. И я думаю дальше: всё это около меня — моя настоящая жизнь. А где же Ваша? Ваши книги? — но это Ваша игра. В конце концов останется сам человек, который через эту игру рос и вырастал. Где он и каков?

Один раз я ощутила того человека, в тот раз около машинки, когда писатель говорил мне о своей человеческой любви, и эта минута заставила шевельнуться моё не поэтическое, нет! — а человеческое сердце.

О, мои долги! почему мы, люди, не можем любить, ничего не бросая, а лишь присоединяя к любимому новое существо! В этом одном может быть только конечная цель наших усилий и страданий. Настоящая любовь — свобода, а если сердце стеснено — это признак плохой, это подделка.

В тот день, когда я так обрадовалась Вашим словам, было мне словно веяние свободы, как волна из мира, где нет времени и пространства. Этот ветер даёт ощущение достоверности. Это уже не «творчество»...

Я лежу на своём сундуке и думаю, думаю: не творю ли я сама Вас для себя? Забудьте, забудьте скорей то, что я прошлый раз Вам сказала. Это я «выпрыгнула» — это шаткая почва, на ней нельзя строить дом».

Аксюша:

— Если старца спросить, то он скажет: «Это искушение», — и велит вернуться в покинутый дом.

И смысл этого неглупо объяснила тем, что от своей любви надо отказаться, — откажешься от своей — и будешь любить всех.

В этом, конечно, и есть смысл аскетизма в общем их понимании. И мой «пантеизм» этого же происхождения: вместо одного человека — любовь ко всему. Аксюша думает, что её мудрость нова, и не знает, что всю-то жизнь я только и делал, что служил голодным поваром у людей. Но вот пришёл мой час, и мне подают кусок хлеба.

Аксюша всю ночь рыдала, всю ночь не спала, и когда в 6 часов я завёл радио, вошла ко мне и вся в слезах сказала:

— Она колдунья!

— Ты с ума сошла.

— А что вы думаете — её любите?

— Так люблю, что уйдёт — выброшусь из окна. Скажут: она вернётся, только постой на горячей сковородке, — и я постою.

— Ну конечно, околдовала. И какой человек возьмёт в дом тёщу — зачем вам старуха?

— В. любит мать — и я буду любить. Что ей дорого — и мне будет дорого.

— Вот и околдовала! И я знаю, когда околдовала.

— Когда же?

— А вот когда она вам лимончик подарила, в этом лимончике и было всё.

И опять реветь, реветь, и опять несчастный Бой глядит ей в глаза печальными глазами красными... И она это видит, принимается обнимать его и лить слезы на его рыжую шерсть.

Бедная Аксюша, она и не знала, что так любит меня! С точки зрения их собственнической любви другая любовь — колдовство, а В. — колдунья. У них любовь — движенье в род; у нас — в личность, в поэзию, в небывалое.

— Колдунья, колдунья, — повторяла Аксюша.

Ничем я не мог её унять и, наконец, рассвирепел.

— Пусть колдунья, — сказал я, — что же из этого?

— А то, что вся эта любовь на миг один, на минуту.

— Пусть на минуту, — ответил я, — ты же ведь этого не испытала.

— Чего?

— Что этот миг с такой прекрасной колдуньей покажется больше столетия...

Она мне не дала договорить.

— Тьфу! — плюнула старая дева и удалилась, убеждённая, что всё началось с лимона.

Всё сильней огнём, пожаром охватывает желание войти в запретную комнату: кажется, войдёшь — и будешь обладать настоящим. Но настоящее это пройдёт — и, может быть, весь дворец исчезнет? Нет, не надо входить, и пусть сохранится дворец во всей красе, с его запретной комнатой...

Настоящее вступило в жестокую борьбу и с будущим, и с прошлым. Прошлое — это наше прошлое с того дня, как она отморозила себе ногу. Будущее — это наше будущее с разлуки до встречи в первый и третий день шестидневки. И надо выбросить из головы все придумки, все замены: любовь — это всё, и если это есть у тебя, то всё, что взамен, теперь отбрасывается: только Любовь!

Всё думал, что это можно: она будет на моей жилплощади, я с ней могу тогда как с сестрой. Я хотел её с чистым сердцем позвать, а сейчас думаю, что отказаться уже не могу. И, значит, если она придёт, то будет моя.

1 марта.

В. не приходит, мать больна. В отношениях прибавилось много ясности и спокойствия. Теперь надо лишь сдерживать себя и ждать, как пахарь: вспахал, посеял и жди, когда вырастет. К вечеру навестил В. Она проводила и у меня провела вечер.

Глава 10 Хрустальный дворец

Сегодня я опять уверял её, что люблю, и опять вспомнил «кусок хлеба», что отдам ей последний кусок хлеба, если заболеет — не отойду. И много такого наговорил и насулил. И она, выслушав всё, ответила:

— Но ведь так все делают.

— Как же это все? — спросил я.

— Все хорошие люди, — ответила она спокойно и уверенно.

И в этой уверенности я узнал, что есть на земле какая-то страна в невидимых для посвящённого границах, где живут только хорошие люди. Оказалось, об этой стране я и думал, когда в молодости ходил с мужиками искать невидимый град в керженских лесах!

И тогда мне вспомнилось, что я сам клятву себе давал, когда впервые пришёл мне успех от моего писательства, чтобы писать только о хороших людях.

Мне бессмысленно показалось тогда обращать внимание людей на пороки, потому что обращённое на порок внимание его только усиливает. Мне казалось, что нравственность всего мира попалась на эту удочку греха: пороки беспрестанно бичуются моралистами и беспрерывно растут.

Но почему же в сторону поэзии всё лучшее, все тысячи комнат хрустального дворца, а в сторону, где возникает самая жизнь, — не одна даже комната, а какой-то лишь полутёмный чуланчик необходимости? Откуда взялось это тёмное чувство, что во дворце есть одна комната, где и совершаются все чудеса, но вход в неё запрещён — иначе весь дворец исчезнет? И поэтому создаётся Недоступная...

При неразрешимых вопросах я всегда обращаюсь к первоисточнику своему — к тому, каким я родился, к своему детству.

— Деточка моя, Курымушка, — говорю я, — подскажи мне, старому, когда и кто внушил тебе этот страх к одной комнате в нашем хрустальном дворце?

— Таким я родился, — отвечает Курымушка, — не виноват был ни в чём, а выходил грех. Что ни сделать — грех и грех! Вот тогда я догадался, что есть запрещённая комната и в ней — Кащей живёт. От Кащея пошёл весь грех.

— Я понял, Курымушка, мысль о запрещённой комнате и создала весь порок. Не обращать на него никакого внимания и усиливаться в сторону света — вот как победим мы с тобой Кащея, мальчик!

Так почему же я забыл о своей клятве писать только о хороших людях? Ночью я пробудился, написал маленький рассказ в темноте и утром переписал его на машинке, а вечером прочитал его ей. Вот этот рассказ:

«Художник. Никакой любви в жизни этого старого художника не было. Вся любовь, всё, чем люди живут, у него ушло в искусство. Овеянный поэзией, он сохранился ребёнком, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски и опьянением радостью от жизни природы.

Прошло бы, может быть, немного времени, и он умер бы, уверенный, что такая и есть жизнь на земле.

Но однажды в его Хрустальный дворец пришла к нему женщина, и он ей сказал своё решительное слово: «Люблю».

— Что это значит? — спросила она.

— Это значит, — сказал он, — что я открываю запрещённую для меня комнату жизни и вхожу в неё без всякого чувства греха и страха. Теперь я не художник, а — как все. Если у меня будет последний кусок хлеба — я отдам его тебе. Если ты будешь больна — я не отойду от тебя. Если для тебя надо будет работать — я впрягусь как осел...

— Но ведь это у всех, так делают все, — сказала она.

— Мне вот этого и хочется, — ответил он, — чтобы у меня было как у всех. Я об этом именно и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным и быть как все хорошие люди — без стыда и страха»^[12].