Стон вырвался из груди Вивенцио…

Надежда оставила его. Прочитанная надпись была приговором. Будущее развернуло покровы и открылось в пугающей наготе. Ужас объял его — треск костей и предсмертные хрипы мерещились ему, сжатому в мощных объятьях железных стен! Не сознавая, что делает, он принялся ощупывать карманы, отыскивая какой‑нибудь предмет, с помощью которого он мог бы уйти из жизни. В отчаянии он сжал рукой собственное горло, желая задушить себя…

Вечернее солнце заиграло в одном из окон, и радость охватила Вивенцио, когда он увидел лучи его! Хрупкая нить на миг соединила его с миром, раскинувшимся за стеною. Приятные мысли проплывали в его мозгу, и в какой‑то момент ему показалось, что окна за ночь опустились достаточно низко, и, привстав, он сможет выглянуть в них. Одним прыжком он достиг стены, еще прыжок — и приник к прутьям решетки. Было ли то злое намерение: поселить безумное отчаяние в душе обреченного прекрасным видом, открывавшимся за стеной, или нет, но зелень долины, пролегающей между скалистых вершин, небо, заходящее солнце и океан, оливковые деревья и тенистые тропки, и далеко вдали — ослепительный отблеск милой Сицилии: краски взорвались в его глазах. Как восхитителен был холодный бриз, обдувающий его лицо и наполнявший его ноздри восхитительными ароматами. Он вдыхал запах жизни. Рокот спокойных волн, божественная прелесть ландшафта падали на его измученное сердце, как капли росы падают на иссушенную зноем землю.

И пока он смотрел, к нему возвращалось мужество! То одной, то другой рукой он схватывал прутья решетки. Он не желал отпускать райские видения, открывшиеся ему. Наконец, руки его затекли и онемели: без сил он упал вниз и некоторое время лежал, оглушенный падением.

Когда он пришел в себя, чудесные видения исчезли. Его снова окутывала непроглядная тьма. Он уже сомневался, не виделся ли ему сон, но, постепенно события прошедшего вечера всплыли в его мозгу. Да! В последний раз он наяву видел великолепие и пышность природы!

Мысли вновь заметались в его голове, когда он, опустив веки, представил себе глухой шепот неиссякающих волн и покойный сон под оливковыми деревьями. О, как он хотел бы быть моряком, отдавшимся на милость бури; он был бы проклятым, замученным, пусть бы тело его покрыла проказа, но если бы ему суждено кончить дни в сени зеленых деревьев, если бы участь переменилась для него!

Тщетные мысли терзали мозг помимо его воли; но они не могли вывести его из оцепенения, которое овладело им и не отпускало всю ночь, подобно тому, как не выпускают своих жертв цепкие когти опиума. Ни голод, ни жажда не мучили его, хотя шел уже третий день с тех пор, когда он в последний раз ел. Он то, садился, то снова укладывался на железном полу; иногда, тяжелое забытье завладело им, но все остальное время он мрачно раздумывал о грядущем. Порою безумие поселялось в его душе, и тогда он выкрикивал бессвязные мольбы, грозил и звал, и все смешивалось в его мозгу.

Жалкий, раздавленный, встретил он шестой и последний рассвет, если это можно было назвать рассветом; неясный серый отблеск едва пробивался сквозь оставшееся окно. Возможно, он не сразу заметил зловещий знак, но слабый луч коснулся его глаз, и немая судорога исказила его лицо, когда он понял, как мало ему осталось ждать.

Пока он спал, его кровать подверглась чудовищной метаморфозе, это была не кровать более: перед Вивенцио стояло нечто, напоминавшее похоронные дроги. Увидев их, он поднялся с пола и, неожиданно, ударился головой о потолок клетки; теперь потолок был так низок, что не позволял ему выпрямиться в полный рост.

— Да исполнится воля Господня! — все, что смог выговорить потрясенный Вивенцио, наклоняясь и протягивая руки к дрогам.

Механический гений Людовико Сфорца изрядно потрудился над ложем: сближаясь, стены касались его подножия и изголовья, и в действие вступали скрытые пружины, они‑то и производили представшую взору узника трансформацию. Дьявольский замысел преследовал единственную цель: породить новую волну отчаяния и страха, без того переполнявших душу несчастного. Для этой же цели последнее из окон было устроено так, чтобы свет, проникавший в него, не рассеивал наполнявшего клеть сумрака и тем усугублял ожидание смерти.

Вивенцио опустился на колени и горячо молился, слезы бежали по его щекам. Воздух казался густым и необычайно плотным, и Вивенцио с трудом вдыхал его. Может быть, это казалось ему, зажатому в сузившемся нутре клетки; теперь он не мог ни стоять, ни лежать, выпрямившись в полный рост.

Удар гигантского колокола сотряс распростертого на полу Вивенцио! Он вскочил на ноги. Колокол ударил вновь. Близость его была ошеломляющей: казалось, он в щепки раскалывал мозг; как гром он рокотал в скалистых переходах. Колоколу вторил ужасный скрежет стен и полов, как будто они готовились упасть и раздавить несчастного в сей же миг. Вивенцио закричал и протянул руки, упираясь в сдвигавшиеся стены, как будто бы его сил хватило, чтобы удержать их. Стены стронулись и замерли вдруг.

Вивенцио взглянул вверх: потолок почти касался его головы, хотя он сидел, поджав под себя колени. Еще несколько дюймов, и придет конец ужасным мучениям. Он не двигался. Тело его сотрясала мелкая дрожь: ему пришлось согнуться, сложившись почти вдвое. Локти его упирались в противоположные стены; коленями, поджатыми под себя, он касался стены напротив. В таком положении он оставался около часа, затем адский колокол ударил снова, и вновь раздался скрежет приближающейся смерти. Удар в этот раз был так силен, что сбросил Вивенцио на пол.

Он извивался и корчился среди обступавших его стен, когда колокол ударил еще. Он бил чаще и громче; но скрежет стен заглушал его звук, и машина неотвратимо подвигалась к цели, пока, наконец, приглушенные стоны Вивенцио стали не слышны более! Его раздавили массивный потолок и сошедшиеся стены, и смятые дроги плотно облекли его тело в железный саван.

Эрнстон Грант, без сомнения, был первоклассным детективом. Однако теперь, после долгих разъездов с картой и компасом по дорогам Девоншира, его успехи были более чем скромны. Даже Флип, его маленький белый терьер, укутанный в пару толстых пледов, и тот поглядывал на него укоризненно. С унылым возгласом Грант остановил урчащую машину на вершине холма, наиотвратительнейшего из всех, какие когда‑либо приходилось преодолевать его «Форду». В растерянности он принялся оглядывать окрестности.

Всюду глазам открывалось одно и то же. Там и тут тянулись обширные выгоны и поляны, перемежаемые лесистыми лощинами невероятной глубины. Не было видно никаких признаков обрабатываемых земель, ничто не выдавало присутствия людей на этих бескрайних просторах. На всем пути Гранту не повстречалось ни одной автомашины. Не было ни почтовых столбиков, ни деревень; ни навесов, ни укрытий. В избытке был только дождь, дождь и туман. Флип, выставивший наружу один нос, с отвращением фыркал и чихал, а Грант, после того, как разжег свою трубку, не переставая, тихо ругался себе под нос. Ну и местечко! А эта карта! Грант торжественно проклял ее составителя, затем типографию, где ее взялись печатать. В заключение он проклял магазин, где купил ее. Когда он кончил, Флип отважился вылезть из одеял чуть дальше кончика своего носа и тявкнул в знак одобрения.

— Где‑то здесь, а может и нет, — рассуждал вслух Грант, — должна быть деревня Нидд. Последний указатель в этой чертовой местности обещал шесть миль до нее. От него мы проехали по меньшей мере миль двенадцать, и не было ни одного поворота ни вправо, ни влево — похоже на то, что эта деревенька существует только на карте.

Его глаза напряженно всматривались в собиравшуюся темноту. Редкие просветы в облаках открывали перед ним местность, как казалось, на мили вперед, и нигде не было видно признаков человеческого жилья. Он подумал о дороге, по которой они с Флипом только что ехали, и мысль о возвращении заставила его содрогнуться. Чудо свершилось в тот момент, когда Грант наклонился слегка вперед, всматриваясь в облака пара, окутавшие радиатор; чуть левее, вдалеке он увидел слабо поблескивающий огонек. В ту же секунду Грант выскочил из машины, вскарабкался на камень и стал всматриваться туда, где блеснуло. Вне всяких сомнений это был огонь; следовательно, вокруг него должен был стоять дом. Глаза Гранта с трудом отыскали грубую колею, идущую в нужном ему направлении. Он снова забрался в машину, завел мотор и проехал около сорока ярдов, когда уперся в какие‑то ворота. Дорога по другую сторону выглядела ужасающе, однако это была дорога. Грант открыл ворота и проехал, с утроенным вниманием склонившись к рулевому колесу, — каким‑либо другим чувствам дорога не оставляла места.