— Перебьешься, — в свою очередь сказал я, обращаясь к Надзирателю с нарочитой грубостью, — сделку, видите ли, предлагаешь. Как-нибудь без тебя справимся. Да и кстати, спасибо за подсказку.

Оставив Надзирателя за душами, я обогнал своих спутников, встал на пути и обратился к ним радостной скороговоркой.

— Слушайте, — мой голос дрожал от возбуждения, — я, кажись, понял, как нам побыстрее выбраться… из этого места. Думайте о родном мире, о своей жизни в нем. Попробуйте вспомнить самые яркие… самые запоминающиеся… важные для вас события. Как следует, напрягите память. Ну же!

— Идиот! — в бессильной злости завопил Надзиратель уже нам вслед, — придурок! Ты не понимаешь! Ты же только хуже сделал!

Признавать собственную неправоту всегда неприятно. А особенно досадно, когда понимаешь, что правым оказался твой враг. Тем более, если понимание это приходит с большущим опозданием. Уже после того, как дрова наломаны, потери понесены, а прежние надежды разбиты вдребезги. И даже собственное существование оказывается под вопросом.

Именно такой расклад и ждал четверку путников, пробиравшихся через лабиринт, что открылся им за воротами Зеркальной Стены. Ухватившись за догадку, за скоропалительную идею, принявшись немедленно ее воплощать… они не только чуть не застряли в переплетениях коридоров с зеркальными стенами. Не просто отдалились от счастливого для себя исхода — возвращения в родной мир. Но и саму возможность такого исхода поставили под угрозу.

Первой жертвой этой затеи Игоря — с пробуждением памяти о жизни в родном мире — пала разбойница Эдна. Когда путники миновали очередной поворот, она сначала резко остановилась… потом замерла, прислушиваясь и даже дыхание стараясь сдерживать.

Из глубины коридора до нее донесся детский плач. Причем не капризный возглас избалованного дитяти, которому не дали конфетку или не купили желаемую игрушку. Нет, этот плач родился от страха и боли… да что там — от осознания смертельного ужаса, рядом с которым ничего не стоила вся прежняя жизнь с ее мелкими радостями и мелкими неудобствами, мечтами о чудесах да великих свершениях и скромной реальностью домашнего уюта. Как же рано к кому-то пришло это осознание! До чего же рано и оттого несправедливо! Но жизнь редко отвечает представлениям о справедливости, рожденным в головах каких-то жалких смертных.

Плач сделался громче. «Помогите! Папочка! — сменился он тонким надрывным криком, — кто-нибудь… на помощь!»

И Эдна, кажется, поняла, кто именно кричал и плакал. С кем на сей раз с жестоким бесстрастием палача обошелся тот мир, в котором ей довелось родиться и жить. Поняла… вернее, вспомнила.

Спутники Эдны тоже остановились, озадаченно глядя на разбойницу.

— О, храбрая юница, — участливым тоном обратился к ней Аль-Хашим, — что остановило тебя и так угнетает твою душу… достойную мужественнейшего из воинов?

Сколь же гадко прозвучал его голос в ушах Эдны! И до чего мерзким, уничижительным сюсюканьем показались слова старика-алхимика.

— Разве вы не слышите? — вполголоса спросила разбойница, а затем неожиданно сорвалась на крик, — пес вас всех дери, неужели вы не слышите?! Почему?..

«Ма-ама-а! — не унимался детский голос, который Эдна и рада была бы забыть, да не вышло, — что?.. Что вы делаете? Не-е-ет!»

Последнее слово прозвучало в ушах истошным воплем, заглушавшим все прочие звуки. Когда же следом за ним разбойница услышала собственное имя, остановить ее более не могли никто и ничто. Охотник Вилланд попытался было перехватить кинувшуюся с места Эдну. Вцепился, обхватил ее как возлюбленную… да не тут-то было. Нечеловеческим усилием та вырвалась из его объятий и устремилась за поворот, на ходу доставая кинжал. И скрылась в темнеющей глубине коридора.

Уже за следующим поворотом стены-зеркала и холодный полумрак лабиринта сменились голубым небом, ярко зеленеющим лугом и полоской небольшой речки, казавшейся совсем узенькой, если смотреть с вершины холма. Еще с этого же холма в такой вот ясный день легко было заметить темнеющую вдали стену соснового леса и белесые пики гор.

Но не горы, не лес и не речка занимали теперь внимание Эдны, непостижимым образом вернувшейся в эти знакомые с детства места. Ведь если обычно здесь пахло цветами, свежей травой, а частенько навозом, то теперь все прежние запахи заглушил один. Колючий удушливый запах дыма… того самого дыма, что вился клубами над родной деревней.

«Эдна! Где ты-ы-ы!» — донесся до разбойницы жалобный голос. Такой знакомый… такой родной. Крепко, до боли в пальцах стиснув рукоять кинжала, Эдна помчалась с холма вниз. К речке, горящим домам и разломанному тыну. К зовущему ее голосу.

Это случилось, когда Эдне едва исполнилось двенадцать лет, а ее младшей любимой сестренке Эйне — вообще всего шесть. В такой вот прекрасный безоблачный день, озаренный лучами летнего солнца, в их родную деревню нагрянула ватага кальдмундцев.

Теперь все повторялось. Стуча башмаками о доски, Эдна миновала мост через речку, слишком мелкую, чтобы удостоиться собственного имени. И обогнув остатки тына, ворвалась в деревню, чтобы снова увидеть то, что, казалось бы, давно и надежно было погребено на дне ее памяти.

Занималась пламенем соломенная крыша отчего дома. Сам отец валялся обезглавленный у снесенных ворот, еще сжимая в руке вилы. По двору суетливо и на первый взгляд бестолково мотались туда-сюда уроженцы сурового Кальдмунда — все как на подбор рослые, лохматые, с густыми бородами да рогатыми шлемами. Рожи кальдмундцев, и без того зверские, покрывали темные пятна и белые полосы боевой раскраски. Отчего выглядели чужаки совсем уж не по-людски: не то чудовищами, не то демонами преисподней, не то восставшими из могил мертвецами.

Двое чужеземцев волоком тянули за собой мать — растрепанную, в изодранном до лохмотьев платье. Еще один размахивал горящим факелом чуть ли не перед самым лицом женщины. Кто-то из кальдмундцев вылез из амбара, весь обвешанный связками вяленой рыбы и сушеных грибов. Трое выволакивали из хлева только что зарезанную свинью. А потом один из этих северных ублюдков заметил подошедшую Эдну.

Тогда, в первый раз ее судьба была немногим завиднее, чем у матери. В том смысле, что истязания и унижения будущей разбойнице по крайней мере удалось пережить. И даже запамятовать… для чего сердце словно покрыть пришлось грубой и твердой коркой. Ну и выводы соответствующие сделать. Приняв как данность ту простую истину, что праведная жизнь и честный труд благоденствия вовсе не гарантируют. Ибо слишком уж много в мире людей, способных поступить и нечестно и неправедно. Да что там способных! Для некоторых из них творить злодейства — естественный и единственно доступный способ существования.

Что до сестренки Эйны… то о ней с той поры Эдна старалась не вспоминать вовсе. Изгоняла ее из своей памяти, трусливо избегая даже мысли о судьбе несчастной девочки.

Зато теперь появился шанс снова пережить тот день… нет, исправить случившееся. Ведь сама Эдна на сей раз уже не была той робкой деревенской девушкой, почти еще девочкой. Теперь ее руку холодила сталь кинжала — приятно, обнадеживающе.

«По-мо-ги!» — голос сестренки раздался совсем близко. И прозвучал едва ли не обреченно.

Рванувшись, Эдна единственным умелым движением вонзила кинжал прямиком в глаз ближайшему из кальдмундцев. Сородич его, размахивая секирой, ринулся на разбойницу. Но та, проворно уклонившись, проскользнув под свистящим лезвием, пырнула чужеземца в живот. Благо, кольчуг и лат эти полудикие северные воители не носили, полагая подобную защиту признаком трусости. Собственные же доспехи северян были сделаны лишь из дубленой кожи — неспособной, понятно, сравниться с разящим металлом ни по твердости, ни по прочности. Умеючи пронзить такой доспех можно, если подобраться к противнику достаточно близко. Жаль только, что кальдмундцы тоже это понимают и редко подпускают к себе врагов достаточно близко.

Сразу двое чужеземцев с двух сторон кинулись на Эдну. Да в спешке едва не сшиблись друг с другом. Тогда как разбойница юркнула поближе к земле, а затем, кувырнувшись, резанула одного из противников по ноге. Тот взревел, оступившись, а Эдна уже метнулась к его товарищу.