— Ну, наконец-то, — сказала мать, глядя на нее с одобрением. — Ты же ничего не ела с самого завтрака, я уверена. Достаточно, чтобы все время урчать нам животом.

Марджори метнула на мать отчаянный взгляд, но на самом деле это была сущая правда; она ведь так и не пообедала, потому что Мейзи снова отсутствовала, по причине очередного женского недомогания — оно настигало ее примерно через каждую неделю — и ей пришлось одной провозиться в магазине весь день.

Беседа уютно обтекала ее кругом, словно умиротворяющий поток, текущий мимо неподвижной скалы. Даже Роджер угомонился, когда ему предложили варенья. Он никогда его раньше не пробовал, и с любопытством обнюхав, сначала осторожно лизнул, а потом взял огромный кусок, который оставил ярко-красный мазок у него на носу — и его зеленые глаза цвета мха округлились от удивления и восторга.

Маленькая коробочка, в настоящее время открытая, стояла посреди чайного столика, с резьбой в виде корочки пирога по краям, но никто больше о ней не говорил, и даже ни разу не взглянул в этом направлении.

После благопристойной паузы капитан Рэндалл встал, чтобы откланяться и уйти, и на прощание дал Роджеру блестящий шестипенсовик.

Чувствуя, что это меньшее, что она могла бы сейчас сделать, Марджори тоже встала, чтобы взглянуть.

Чулки у нее закрутились вокруг икр спиралью, и она их презрительно сбросила, и с голыми ногами направилась к двери.

Она слышала, как ее мать тяжело вздыхает у нее за спиной.

— Спасибо, — сказала она, открывая для него дверь. — Я… ценю…

К ее удивлению, он ее остановил, положив руку ей на плечо.

— У меня нет особого права говорить это вам, но я скажу, — произнес он, понизив голос. — Вы правы; они далеко не все храбрецы. Большинство из них — из нас — мы просто… там, и мы делаем все, что в наших силах. Почти всегда, — добавил он, и уголок рта у него слегка вздернулся… хотя она не могла сказать точно, было это подобие улыбки, или от горечи.

— Но ваш муж… — он на мгновение прикрыл глаза, и продолжал: — Самые смелые, безусловно, те, кто ясно видит то, что им предстоит — славу, или опасности, все равно — и все же, несмотря ни на что, идут им навстречу. Он это делал каждый день, в течение долгого, долгого времени.

— Но это вы его туда послали, — сказала она. Ее голос прозвучал так же тихо, как и его. — Вы это сделали.

Он как-то бесцветно улыбнулся в ответ.

— Я делаю это каждый день… уже очень давно.

Дверь за ним тихонько закрылась, а она все стояла, покачиваясь из стороны в сторону, с закрытыми глазами, прислушиваясь к тому, как снизу веет сквозняком, и стынут босые ноги.

Стояла глубокая осень, и по окнам расползалась темнота, хотя время вечернего чая только что наступило.

«Я тоже делала то, что делаю, каждый день, в течение долгого времени… слишком долгого, — думала она. Но они никогда не называют это храбростью, если у вас просто нет выбора».

Ее мать продолжала сновать по квартире, и что-то про себя бормотала, задергивая шторы. Даже не то, чтобы про себя.

— Она ему понравилась… Любой бы заметил. Такой добрый, сам приехал, и привез ей медаль, и все такое… И как же она действует? Как кошка, которой на хвост наступили — все когти выпустила, и ну завывать, кошачий концерт устроила, вот как. И как она может после этого ожидать от мужчины…

— Я не хочу никакого мужчину, — громко сказала Марджори.

Мать повернулась к ней, приземистая, твердая, неумолимая.

— Тебе нужен муж, Марджори. А маленькому Роджу нужен отец.

— У него уже есть отец, — сказала она сквозь зубы. — А у капитана Рэндалла есть жена. И я никому не нужна.

Никому, кроме Джерри.

Нортумбрия

Запах заставил его облизнуться. Горячая выпечка, пахучее, сочное мясо…

На подоконнике были рядком разложены жирные маленькие пирожки, покрытые чистой тряпицей от залетных птиц, но даже через нее были видны их пухлые округлые бока, а иногда и случайное пятно соуса, просочившегося сквозь салфетку.

Рот стало заливать слюной так яростно, что слюнные железы заныли, и ему пришлось помассировать нижнюю челюсть, чтобы унять боль.

Это был первый дом, который он встретил за последние два дня.

С тех пор, как он выбрался из оврага, он все время кружил довольно далеко от сторожевого замка, и в конечном счете набрел на небольшую группу коттеджей, где люди изъяснялись все так же непонятно, зато предложили ему еды. Это его на некоторое время поддержало; кроме того, он выживал за счет всего, что смог извлечь из живых изгородей, и на случайно встреченных овощных грядках.

Правда, он нашел и другую деревушку, но тамошний народ его оттуда живо погнал.

После того, как ему удалось подкрепиться, и в достаточной мере овладеть собой, чтобы начать мыслить ясно, стало совершенно очевидно, что ему необходимо вернуться к стоячим камням.

Все, что с ним случилось, произошло именно там, и если он действительно был теперь где-то в прошлом — а он, как ни старался найти некое альтернативное объяснение, ни одно не мог счесть удовлетворительным — то его единственный шанс выбраться отсюда обратно, в те времена, к которым он принадлежал, казалось, лежал именно там.

Однако в поисках пропитания он отошел уже довольно далеко от тропы погонщиков, а те немногие люди, кого он встречал по пути, понимали его не больше, чем он понимал их — и в поисках дороги назад, к стене, он уже испытывал некоторые трудности.

Он-то думал, что находится от нее где-то совсем близко — все в этой неряшливой стране уже начинало ему казаться знакомым — хотя, возможно, это был всего лишь самообман.

Но все остальное поблекло, и показалось ему уж совсем незначительным, как только в воздухе запахло едой.

Он обошел дом кругом, на самой безопасной дистанции, проверяя, нет ли здесь собак.

Собак не было. Ай, хорошо, тогда…

Он подобрался к дому с той стороны, что лежала вне поля зрения из немногочисленных окон. Стремительный бросок от куста к лемехам плуга, от мусорной кучи к дому — тяжело дыша, он словно прилип к серой каменной стене — и все не мог надышаться этим восхитительным, пряным ароматом. Дерьмо, да он просто исходил слюной.

Он наспех утер рот рукавом, скользнул за угол, и осторожно протянул руку.

Так уж случилось, что усадьба могла похвастаться и собакой, которая просто сопровождала отлучившегося в сарай хозяина. И как раз в эту минуту оба простака (эти достойные персоны) неожиданно вернулись: пес сразу заметил, что намечается кража, и высказался по этому поводу в самой недвусмысленной манере.

В свою очередь, встревоженный преступной деятельностью на своей территории, хозяин дома мгновенно присоединился к скандалу, вооружившись деревянной лопатой, которой он тут же огрел Джерри по голове.

Отброшенный ударом к стене дома, только тут он заметил, что в доме оставалась еще и крестьянка-хозяйка, которая теперь торчала из своего окошка, и голосила, что твой Глазго-экспресс — при этом она сбила один из пирожков на землю, где он в ту же секунду был съеден псом, у которого на морде было написано такое явное выражение справедливо вознагражденных благочестия и добродетели, что Джерри нашел это по-настоящему оскорбительным.

Тут фермер ударил его по голове еще раз, и обижаться он перестал.

Коровник у них был сложен добротно, все камни хорошо подогнаны и уложены на цемент — хоть обстреливай. Он кричал, и пинал в дверь ногами до тех пор, пока совсем не обессилел — хромая нога под ним подвернулась, и он рухнул на земляной пол.

— Проклятье — ну а теперь-то что делать? — пробормотал он. От усилий он пропотел насквозь, к тому же в хлеву было холодно, с той особенной, свойственной Британским островам, волглой сыростью, что просачивается в вас до костей, и делает боль в суставах невыносимой. Обычно его колено давало о себе знать только по утрам.