— Ищите и здесь.

— Может быть… — шепотом начал Мызников.

— Ищите… — повторила Татаринова.

Теперь перед Пылаевым стояла не ошеломленная, не растерянная, а волевая и спокойная женщина. Только, быть может, она была бледнее обычного, да на девочку она глядела как-то особенно — с затаенной в глубине глаз грустью. Пылаев понял ее.

— Славная у вас дочка… Но вырастет — и не надо ей ничего знать об отце. Пусть будет счастлива.

— Да, — выдохнула Татаринова. — Она ничего не будет знать о нем… Хотя это так… трудно.

…Первая удача выпала на долю Мызникова. В печке, между приготовленными к растопке поленьями, среди пустых пачек от «Беломора», окурков и лучин, он нашел несколько листков скомканной бумаги. На листках были написаны какие-то неоконченные фразы, отдельные буквы. Мызников показал находку Пылаеву.

— Это кто-то другой писал, не Савченко. Смотрите, чернила зеленые, от авторучки. А вот, — Мызников подошел к письменному столу, — клякса на чистом листе.

Пылаев наклонился, рассмотрел кляксу, и интерес его исчез. Он уже почти не слушал Мызникова, продолжавшего говорить:

— Ясно, что этот «кто-то» тряхнул перо, а потом пробовал, как оно пишет. Фразы эти… что они обозначают? «В сельскохозяйственной артели имени Буденного идет подготовка…»

Пылаев нехотя взял листок у Мызникова.

— Чего вы вцепились в эту бумагу? Это Королев писал, у него авторучка с зелеными чернилами.

— Так и я об этом. — Мызников смутился, но быстро нашелся: — А вот откуда Королев списывал эту фразу. — И Мызников торжествующе взял со стола газету.

Но Пылаев опять его уже не слушал. Он сосредоточенно рассматривал листки, вглядываясь то в один, то в другой. Фразы повторялись, но буквы были написаны по-разному. Где он видел уже и этот почерк и этот цвет чернил?

Пылаев повернулся к Татариновой:

— Скажите, это вы приготовились топить печку?

— Нет, я еще не успела. — Татаринова смотрела на спящую дочку и, не поднимая головы, добавила: — Это он приготовил.

Пылаев кивнул и, обращаясь к Мызникову, показал ему один из листков:

— Надо найти бумаги с таким почерком. Один-два листка. Чернила могут быть другие, а может и карандаш…

Пылаев нервничал. Ему хотелось как можно скорее найти подтверждение только что возникшей догадки. И он тоже стал снимать с полок книги, перелистывать их, рыться в письменном столе, перебирая бумаги.

Прошло два часа. Наконец кто-то протянул Пылаеву инструкцию по эксплуатации радиоприемника. Пылаев раскрыл брошюру — там лежал тетрадный листок в клеточку, исписанный формулами.

— Где это было?

— Под приемником.

Пылаев посмотрел на листки долгим, словно остановившимся взглядом, потом сказал очень тихо:

— Ну, вот и все, товарищи…

Пылаев вызвал Шилкова после обеда. На столе перед ним лежали два листка в клетку и заключение экспертизы. Пылаев зябко потирал руки, будто только что долго стоял на холодном ветру.

— Вот, смотри. Этот листок с формулами Савченко вырвал, а потом использовал на заводе — помнишь его рацпредложение? Здесь расчеты Трояновского, его мысли. Посмотри теперь, капитан, на другой листок. Повнимательней посмотри.

Шилков подвинул к себе бумагу и наклонился, опираясь на руки. На листе было написано:

«Дорогой отец! Я уже не участвую в войне, я нахожусь в плену. Пользуюсь случаем, чтобы сообщить тебе об этом. Береги секрет твердого сплава. Не верь, что наша страна победит. К тебе придет мой друг Савченко, доверься ему, он передаст сплав тому, кто по достоинству оценит это открытие. Владимир».

Шилков почувствовал, что бледнеет. Он еще раз прочитал написанное и задумался.

— Значит, Трояновский попал в плен. И там был Савченко… Товарищ подполковник! А Савченко, стало быть, если он видел его смерть…

— Да, это тоже верно. Савченко был там. И если…

— Но в конце записки…

— Это нам все разъяснила экспертиза. Записку писал кто-то другой, примерно в сорок первом году. Это не Трояновский назвал Савченко другом. Молодой ученый написал бы совершенно иное.

— Почему же Савченко не отдал записку профессору?

— Вот об этом мы сейчас и спросим у Савченко. — Подполковник сложил листки и нажал кнопку.

Савченко вошел в кабинет, приветливо улыбаясь; весь его вид говорил, что теперь, мол, все уже известно, он откровенно рассказал о себе и ответит на любой вопрос с удовольствием. Подполковник снова зябко потер руки.

— Я хочу задать вам несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Почему вы не сразу пришли к профессору Трояновскому, после того как спаслись при разгроме партизанского отряда?

— Я уже говорил, что попал на Урал, где работал на заводе…

— Предположим. Теперь… Вам знакома, вероятно, эта бумага? — Подполковник протянул Савченко листок с формулами.

Савченко смотрел на формулы так, словно видел их впервые. Потом он, видимо, сообразил, что это глупо, и скривил губы в заискивающей и в то же время испуганной улыбке.

— Я вырвал этот листок из тетради. Это я подтверждаю. Знаете, мне очень хотелось сделать что-нибудь полезное на заводе, как-то немного выделиться. Но ведь мой поступок не так страшен?

И здесь, видимо, Савченко сообразил, что на столе перед подполковником лежит и другой листок. Тот самый листок, которого он боялся смертельно, который был у него спрятан в совершенно недоступном месте. Он вытащил его по настоянию Королева, когда тот потребовал образец почерка. Савченко приподнялся с кресла и, прижимая руки к груди, судорожным взглядом зашарил по столу. Подполковник молча показал ему рукой, чтобы он снова сел. Потом Пылаев опросил:

— Так где вы были перед тем, как прийти к профессору?

— Я понимаю, бессмысленно утаивать от вас и эту страницу моей биографии. Хорошо… Я тоже оказался там, в плену. И Владимир Трояновский на всякий случай дал мне записку…

— Подождите, Савченко. Не спешите. И думайте, когда говорите. Напоминаю вам, что в лаборатории у нас работают опытные люди.

Арестованный замолчал. Несколько минут в кабинете стояла тишина. Наконец Савченко разжал губы, облизал их, словно они нестерпимо горели, и сказал очень тихо:

— Теперь я скажу все, всю правду… Пока дела на фронте шли с успехом для немецкой армии, незачем было рисковать. Профессор мог попасть к нам, так же как и сын. Лишь после Сталинграда стало ясно, что так не случится. Но сфабрикованная для меня записка уже устарела. Теперь Королев попытался подделать другую, но… Остальное вам известно.

Пылаев не изменился в лице, только глаза его слегка прищурились.

— Да, теперь похоже, что вы говорите правду. Но должен вам напомнить, что теперь ваше признание уже не является добровольным, оно вынужденное, сделано под тяжестью улик.

Пылаев достал из стола пачку папирос, предложил Шилкову и долго ждал, когда у капитана зажжется дрожащая спичка. Он отобрал у Шилкова коробок, но и у него самого сломалось несколько спичек, пока, наконец, не вспыхнул на конце одной из них желтый мигающий огонек.