Зимин сначала не разрешал мне порушить обиталище бобровой семьи. Я обещал ему статью в каком-нибудь журнале о его заповеднике, и он согласился.
— Очень нужна такая статья. Поможет штаты получить. Деньги на ремонт. Только людей в помощь не дам. Все заняты.
Пришлось снова отправиться на отлов одному. Осмотрев большую хатку Егора за плотиной, я убедился, что у подводного лаза в нее есть свежие следы зверей. Плавали зеленые листья осины, на донном иле не размылись еще отпечатки лапок и борозды от хвоста. Я укрепил между двумя кольями сетку и стал вскрывать крышу хатки. Это оказалось нелегким делом. Бобровый домик был сложен из метровых чурбаков в руку толщиной, кусочков ветвей и стеблей куги, плотно сцементированных подсохшим, утрамбованным илом. Все же, обливаясь потом, за полчаса напряженного труда я пробил вверху хатки «окно», просунул туда палку и стал шуровать ею, рассчитывая напугать и выгнать ее обитателя или обитателей в сетку.
— Вот теперь ты попадешься, дружок! А ну, давай, давай, вылезай по-хорошему.
И Егор вылез из своего дома. Увы… в другую дверь. За спиной я услышал глухой всплеск и пыхтение, а когда обернулся, увидел от загороженного сеткой лаза поднявшуюся со дна заводи муть и лоснящуюся спину огромного бобра, который быстро уплывал вдаль, в сторону непролазного, заросшего кустарником и камышами болота.
Увы, в хатке Егора оказалось два подводных входа. Снова он «объегорил» меня, этот чертов оборотень!
Профессор Петр Александрович Мантейфель встретил меня с довольно ехидной (а может быть, мне это показалось?) улыбкой. И, здороваясь, сжал мою руку так, что у меня перехватило дыхание. Он был очень сильный человек и не простил мне моего ребячьего поступка тогда, при первом знакомстве, когда я вздумал продемонстрировать свою «мощь».
— Значит, не поймали? Все же расскажите, как пытались поймать, и вообще о своих наблюдениях. Да садитесь же, садитесь.
Я поведал профессору о своих неудачах, о Егоре и легенде про русалку, о других семьях бобров, жилища которых и места кормления разыскал на Усманке, пройдя ее почти до верховьев, до тех мест, где она входит в Графские леса.
Профессор слушал внимательно, изредка оглаживая свою большую, чуть седеющую бороду.
— Ну что ж, — сказал он, когда я закончил рассказ, — неудачи бывают у всех звероловов. А этих умнющих зверей ловить действительно трудно. По правде сказать, я и не надеялся, что вам удастся привезти нам бобров. Так что очень не расстраивайтесь. Тем более — у вас есть интересные наблюдения. Напишите о них. В журнал «Охотник», например. И легенда о речке Усманке, о вашем оборотне Егоре и русалке занятная. Что-то есть в этой русалочьей теме всегда волнующее душу. Все мы встречаем «русалок»! В науке это манящие проблемы, ради которых жизнь положить не жалко. Может быть, и вы встретились с такой там, на Усманке? Жизнь бобров таинственна. Может быть, вы станете продолжать изучение обитателей заповедника? Приходите будущей весной, поговорим об этом…
Я написал в журналы несколько заметок о чудесных зверях — бобрах. И даже подготовил и опубликовал в специальном краеведческом сборнике в Воронеже первую в своей жизни научную статью о них. Но на этом моя «карьера» зоолога закончилась.
Вскоре после возвращения из заповедника в Москву я как-то шел по нынешнему Ленинградскому проспекту вдоль забора, за которым был аэродром. Ходынка. На аэродроме урчали моторы. Время от времени взлетали самолеты. У ворот, там, где теперь высятся зеленоватые здания Московского аэровокзала, на заборе висела написанная от руки афиша: «Добролет» приглашал желающих за два рубля совершить «незабываемый полет над столицей».
В кармане у меня было несколько рублей, и я вошел в ворота, купил в будочке синий билетик…
На поле, покрытом порыжевшей осенней травой, стоял одномоторный, горбатый, из гофрированного, мутно поблескивающего металла самолет. На фюзеляже его черной краской было выведено: «Добролет». «Ю-13»[2].
Важничающий молодой парень в летном шлеме провел к машине меня и еще пятерых «желающих», помог взобраться по стремянке в кабину, захлопнул снаружи дверь и что-то прокричал пилоту.
Пилот скомандовал другому парню, возившемуся у мотора: «От винта». Мотор заработал. Самолет наполнился гулом и затрясся.
В окне сдвинулись в сторону аэродромные постройки. Рыжая земля пошла полосами. Потом кресло подо мной стало как бы приподниматься. Сердце ухнуло. И вот уже крыши и крыши домов внизу, река Москва, далекие дали простора земли в не виданной никогда сиреневой дымке, просторы неба. Всего-то минут пятнадцать продолжался этот мой первый и действительно незабываемый полет.
А когда с гудящей головой, ошалевши от неизведанных ощущений, я выбрался из кабины на покачивающуюся землю в осенней траве, я почувствовал не испытанный никогда до того восторг летавшего. Вот она, сизокрылая, горько пахнущая бензиновой гарью и маслом, горбатая, ребристая, встала передо мной… «русалка» двадцатого века по имени Авиация… И пленила.
Каждый бывает однажды молодым!