и дождь уймётся у окна.

И в непроглядный зимний вечер,

в победу веря наперёд,

её буран берёт за плечи,

за руки белые берёт.

Но, тонкую, её ломая,

из силы выбьются... Она,

видать, характером прямая,

кому-то третьему верна.

Незнакомая

Субботний день — уже темно —

в работе отсверкал,

и ты сидишь в фойе кино

на сквозняке зеркал.

С раскрытой книгою, одна,

хоть парочки кругом.

На шее родинка видна

под лёгким завитком.

И бровь надломлена, строга,

когда ты смотришь вниз.

В привычных ссадинках рука

касается страниц.

Пожалуй, пальцы погрубей,

чем у иных. Чуть-чуть.

И я хоть что-то о тебе

по ним узнать хочу.

Субботний день — уже темно —

в работе отсверкал,

и ты сидишь в фойе кино

на сквозняке зеркал.

Муж и жена

Он груб и ревнив, он битюг, а жена

умна и нежна.

И он потому, потому,

хоть ревность уже заварила отрав

уверен, что ведомо только ему

то — ведомое по мужнему праву.

Он слишком уверен.

Широк, волосат.

Храпит, повернувшись к жене спи

А рядом она, как притихший сад,

когда этот сад

ещё душен от зноя.

По росе

Сегодня выходной

у горожанки этой —

не очень молодой,

кокетливо одетой.

«Ах, туфельки! Их надо

беречь: других-то нет».

Разулась, как когда-то

в свои пятнадцать лет.

На небо посмотрела.

Кружится голова.

К ногам незагорелым

льнёт росная трава.

А небо сине...

Глянуть —

глаза ещё синей.

Ромашки на поляну

сбежались молча к ней.

Как это просто, мудро:

букет сырых цветов.

Он пахнет полем, утром,

букет сырых цветов.

Лежат ромашки сонно

во весь недлинный рост.

Склонись, дыши озоном

всех отгремевших гроз.

Строка моя простая,

как по росе следы...

Мне жаль, что увядают

цветы.

Соседка

Я да соседка за стеной,

во всей квартире — только двое,

а ветер в поздний час ночной

то вдруг засвищет, то завоет.

Вот в комнате моей, вздохнув,

он ищет в темноте опору,

он ходит, двери распахнув,

по кухне и по коридору,

он звонкую посуду бьёт

и створкой хлопает, задорен.

Соседка, слышу я, встаёт,

в испуге голос подаёт —

и вот мы оба в коридоре.

И я не знаю (всё жилье

насквозь пробрало сквозняками),

как руки тёплые её

с моими встретились руками.

В продутой ветром темноте

она легка, полуодета.

Где дверь на кухню? Створка где?

Стоим, не зажигая света.

А ветер, северный, седой,

шумит, свистит в подзвёздном мире, и мы с соседкой молодой

в такую ночь одни в квартире.

* * *

Тело твоё молодое, ржаное

благословенно, как счастье земное.

Что же так ноет, что же так ноет

сердце моё, утомлённое зноем!

* * *

На ней простая блузка в клетку.

Идёт, покусывает ветку.

Горчит, должно быть, на губах.

Июнь черёмухой пропах.

Он сыплет лёгким белым цветом

на плечи женщине, на грудь.

Она совсем легко одета,

идёт, поёживаясь чуть;

то с горки тропкою сбегает,

то затеряется в листве.

Коса тяжёлая, тугая

лежит венком на голове.

Мы встретились, в глаза взглянули

в такой тиши, наедине, —

и в жизни вдруг не потому ли

чего-то жалко стало мне.

Чего? И сам я не отвечу.

Не то ль, что голова бела,

не то ль, что женщина при встрече

глаза спокойно отвела.

Не потому ль слова об этом

как терпкий привкус на губах?

Под северным холодным небом

июнь черёмухой пропах.

* * *

Пускай умру, пускай летят года,

пускай я прахом стану навсегда.

Полями девушка пойдёт босая.

Я встрепенусь, превозмогая тлен, горячей пылью ног её касаясь,

ромашкою пропахших до колен.

* * *

Своей любви перебирая даты,

я не могу представить одного,

что ты чужою мне была когда-то

и о тебе не знал я ничего.

Какие бы ни миновали сроки

и сколько б я ни исходил земли,

мне вновь и вновь благословлять дороги, что нас с тобою к встрече привели.

* * *

Пусть пристально глядят мужчины

и судят, как хотят, — пускай,

ты не считай своих морщинок

и лет себе не убавляй.

Бывают женщины — похожи

на чуть, привядщие цветы.

Ещё милее мне, дороже,

ещё желанней стала ты,

* * *

Как хочешь это назови.

Друг другу стали мы дороже,

заботливей, нежней в любви,

но почему я так тревожен?

Стал придавать значенье снам,

порой задумаюсь, мрачнея...

Уж, видно, чем любовь сильнее,

тем за неё страшнее нам.

* * *

Опять тревожно, больно сердцу стало, и я не знаю, чем помочь ему.

Опять старуха-ревность нашептала

чёрт знает что рассудку моему:

чтоб я ни поцелуям, ни слезам,

ни гневным оправданиям не верил, ходил бы по твоим следам —

и на её аршин всё мерил.

У ревности душа темна.

Опасная советчица она.

* * *

Ты со мной, и каждый миг мне дорог.

Может, впереди у нас года,

но придёт разлука, за которой

не бывает встречи никогда.

Только звёзды в чей-то час свиданья

будут так же лить свой тихий свет.

Где тогда в холодном мирозданье, милый друг, я отыщу твой след?

* * *

Любовью дорожить умейте,

с годами дорожить вдвойне.

Любовь не вздохи на скамейке

и не прогулки при луне.

Всё будет: слякоть и пороша.

Ведь вместе надо жизнь прожить.

Любовь с хорошей песней схожа,

а песню не легко сложить.

* * *

Ты порой целуешь ту, порою — эту

в папиросном голубом дыму.

Может быть, в упрёках толку нету, да читать мораль и не к лицу поэту, только страшно стариться тому,

кто любовь, как мелкую монету,

раздавал, не зная сам кому.

Голос

Порой мне кажется:

тихи

в наш громкий век

мои стихи.

Но были б громче —

вдвое, втрое —

перекричишь ли

грохот строек?

Пускай иным не угодишь,

во мне уверенность всё та же:

кричать не надо.

Если даже

ты с целым миром говоришь.

* * *

Берут мальчишки и девчонки в руки

мои стихи, и прям их разговор.

Но в мир придут и дети их и внуки...

Вот перед теми будет каково?

Пытливый век науками торопит,

велит искать созвучную строку,

а я задачки не решу на дроби.

Что кибернетикам сказать могу?

Чем физикам сердца сумею тронуть?

Да речь и не о физиках одних.

Найду ли те слова, те электроны, чтоб сила и сиянье шли от них?

Юнцы, мужая, все осмыслят сами,

но я не верю, что разлюбят стих.

Ведь и они, идущие за нами,

как мы, смеяться будут и грустить, как мы, мечтать, влюбляться, ждать свиданий, и может, вспомнится и дорога

кому-то в тихую минуту станет

полузабытая моя строка.

День

Отчеканенный моей страной,

день, как звонкая монета, золот.

Солнца лик — на стороне одной,

на другой — сияют серп и молот.

Я хочу, чтоб труд мой стоил

золотого прожитого дня.

Их ведь не без счету у меня:

можно ли их тратить на пустое!

14 апреля 1930 года

Бежали ручьи молодые, быстрые.

Апрель звенел и сиял синевой.

Когда бы не Маяковского выстрел, весна ликовала бы над Москвой.

Она бы врывалась лучами всеми

к его столу, к тяжёлым рукам,

но он из сияния рухнул в темень, стриженою головою к векам.

Сжав судорожно холодок металла,

быть может, немного дрожала рука.

О, как в те мгновенья ему не хватало