своею лучистою добротой.

Всех бы приветила, всех сдружила, всех бы знакомых переженила.

Всех бы людей за столом собрать, а самой оказаться - как будто!- лишней, сесть в уголок и оттуда неслышно

за шумным праздником наблюдать.

Мне бы с тобою всё время ладить, все бы морщины твои разгладить.

Может, затем и стихи пишу,

что, сознавая мужскую силу, так, как у сердца меня носила, в сердце своём я тебя ношу.

Земля

Вот как прожил я жизнь человечью: ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал.

Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю

эту чёрную землю сырую,

эту милую землю мою.

Для неё ничего не жалея,

я лишался покоя и сна,

стали руки большие темнее,

но зато посветлела она.

Чтоб её не кручинились кручи

и глядела она веселей,

я возил её в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей.

Я себя признаю виноватым,

но прощенья не требую в том, что её подымал я лопатой

и валил на колени кайлом.

Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою,

в полный рост поднимался над нею

и, простреленный, падал в бою.

Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту.

Стал я сильным, как тёрн, и железным -

даже окиси привкус во рту.

Даже жёсткие эти морщины,

что по лбу и по щёкам прошли, как отцовские руки у сына,

по наследству я взял у земли.

Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я,

что осталась земля под ногтями

и под сердцем осталась земля.

Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют...

Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают.

Милые красавицы России

В буре электрического света

умирает юная Джульетта.

Праздничные ярусы и ложи

голосок Офелии тревожит.

В золотых и тёмно-синих блёстках

Золушка танцует на подмостках.

Наши сестры в полутёмном зале, мы о вас ещё не написали.

В блиндажах подземных, а не в сказке

Наши жены примеряли каски.

Не в садах Перро, а на Урале

вы золою землю удобряли.

На носилках длинных под навесом

умирали русские принцессы.

Возле, в государственной печали, тихо пулемётчики стояли.

Сняли вы бушлаты и шинели,

старенькие туфельки надели.

Мы ещё оденем вас шелками,

плечи вам согреем соболями.

Мы построим вам дворцы большие, милые красавицы России.

Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья.

Опять начинается сказка

Свечение капель и пляска.

Открытое ночью окно.

Опять начинается сказка

на улице, возле кино.

Не та, что придумана где-то, а та, что течёт надо мной,

сопутствует мраку и свету,

в пыли существует земной.

Есть милая тайна обмана,

журчащее есть волшебство

в струе городского фонтана, в цветных превращеньях его.

Я, право, не знаю, откуда

свергаются тучи, гудя,

когда совершается чудо

шумящего в листьях дождя.

Как чаша содружества - брагой, московская ночь до окна

наполнена тёмною влагой,

мерцанием капель полна.

Мне снова сегодня семнадцать.

По улицам детства бродя,

мне нравится петь и смеяться

под зыбкою кровлей дождя.

Я вновь осенён благодатью

и встречу сегодня впотьмах

принцессу в коротеньком платье

с короной дождя в волосах.

Алёнушка

У моей двоюродной

сестрички

твёрдый шаг

и мягкие косички.

Аккуратно

платьице пошито.

Белым мылом

лапушки помыты.

Под бровями

в солнечном покое

тихо светит

небо голубое.

Нет на нем ни облачка,

ни тучки.

Детский голос.

Маленькие ручки.

И повязан крепко,

для примера,

красный галстук -

галстук пионера.

Мы храним -

Алёнушкино братство -

нашей Революции

богатство.

Вот она стоит

под небосводом,

в чистом поле,

в полевом венке -

против вашей

статуи Свободы

с атомным светильником

в руке.

Земляника

Средь слабых луж и предвечерних бликов, на станции, запомнившейся мне, две девочки с лукошком земляники

застенчиво стояли в стороне.

В своих платьишках, стираных и старых, они не зазывали никого,

два маленькие ангела базара, не тронутые лапами его.

Они об этом думали едва ли, хозяечки светающих полян,

когда с недетским тщаньем продавали

ту ягоду по два рубля стакан.

Земли зелёной тоненькие дочки, сестрёнки перелесков и криниц, и эти их некрепкие кулёчки

из свёрнутых тетрадочных страниц, где тихая работа семилетки, свидетельства побед и неудач

и педагога красные отметки

под кляксами диктантов и задач...

Проехав чуть не половину мира, держа рублёвки смятые в руках, шли прямо к их лукошку пассажиры

в своих пижамах, майках, пиджаках.

Не побывав на маленьком вокзале, к себе кулёчки бережно прижав, они, заметно подобрев, влезали

в уже готовый тронуться состав.

На этот раз, не поддаваясь качке, на полку забираться я не стал -

ел ягоды. И хитрые задачки

по многу раз пристрастно проверял.

Рязанские Мараты

Когда-нибудь, пускай предвзято, обязан будет вспомнить свет

всех вас, рязанские Мараты

далёких дней, двадцатых лет.

Вы жили истинно и смело

под стук литавр и треск пальбы, когда стихала и кипела

похлёбка классовой борьбы.

Узнав о гибели селькора

иль об убийстве избача,

хватали вы в ночную пору

тулуп и кружку первача

и - с ходу - уезжали сами

туда с наганами в руках.

Ох, эти розвальни и сани

без колокольчика, впотьмах!

Не потаённо, не келейно -

на клубной сцене, прямо тут, при свете лампы трёхлинейной

вершились следствие и суд.

Не раз, не раз за эти годы -

на свете нет тяжельше дел!-

людей, от имени народа,

вы посылали на расстрел.

Вы с беспощадностью предельной

ломали жизнь на новый лад

в краю ячеек и молелен,

средь бескорыстья и растрат.

Не колебались вы нимало,

За ваши подвиги страна

вам - равной мерой - выдавала

выговора и ордена.

И гибли вы не в серной ванне, не от надушенной руки.

Крещенской ночью в чёрной бане

вас убивали кулаки.

Вы ныне спите величаво,

уйдя от санкций и забот,

и гул забвения и славы

над вашим кладбищем плывёт.

Призывник

Под пристани гомон прощальный

в селе, где обрыв да песок, на наш пароходик недальний

с вещичками сел паренёк.

Он весел, видать, и обижен, доволен и вроде как нет, -

уже под машинку острижен,

ещё по-граждански одет.

По этой-то воинской стрижке, по блеску сердитому глаз

мы в крепком сибирском парнишке

солдата признали сейчас.

Стоял он на палубе сиро

и думал, как видно, что он

от прочих лесных пассажиров

незримо уже отделён.

Он был одинок и печален

среди интересов чужих:

от жизни привычной отчалил, а новой ещё не достиг.

Не знал он, когда между нами

стоял с узелочком своим,

что армии Красное знамя

уже распростёрлось над ним.

Себя отделив и принизив,

не знал он, однако, того,

что слава сибирских дивизий

уже осенила его.

Он вовсе не думал, парнишка, что в штатской одежде у нас

военные красные книжки

тихонько лежат про запас.

Ещё понимать ему рано,

что связаны службой одной

великой войны ветераны

и он, призывник молодой.

Поэтому, хоть небогато –

нам не с чего тут пировать, -

мы, словно бы младшего брата, решили его провожать.

Решили хоть чуть, да отметить, хоть что, но поставить ему.

А что мы там пили в буфете, сейчас вспоминать ни к чему.