Полковник Беркесов слушал мэра с выражением скуки на лице, подавая глазами команды в зал, как флагманский линкор прожектором. Повинуясь этим командам, его люди то вскакивали с мест и выбегали из зала, то становились у дверей, то просто вставали, ожидая команды сесть.

Когда один из них пробирался между рядов, едва не наступив мне на ногу, я услышал из-под полы его пиджака треск портативной радиостанции и отчетливый голос с командными интонациями: "17–25! Перекройте движение на площадь со стороны Невского!" — "Понял!" — отвечал другой голос.

Видимо, по меньшей мере три ряда, где сидели мы с Крампом, были набиты чекистами и стесняться было некого. Профессор Ларссон сидел в президиуме через два человека от Беркесова, и полковник, вероятно, искренне опасался, что Койоту может прийти в голову мысль прямо из президиума покрушить зал из пулемета или что-нибудь в этом роде, потому что справа и слева от шведского ученого сидели два совершенно гориллообразных существа, мученически крутя головами из-за душивших их галстуков. Третий стоял за спиной Ларссона и играл роль переводчика.

Наклонившись к уху шведа, он переводил ему речи выступавших. Ларссон, улыбаясь, кивал головой и делал какие-то пометки в блокноте. Никому другому подобная честь оказана не была, синхронного перевода, естественно, не было и в помине, так что, будь Ларссон действительно Койотом, у него уже были все основания выскочить в окно.

Это меня, по правде говоря, несколько смущало. Беркесов нагнал в зал целую бригаду фотографов, а двое его людей работали с видеокамерой. Официальное телевидение Беркесов в зал не пустил, и они скандалили с милиционерами в фойе, откуда доносились громкие ссылки на закон о печати и средствах массовой информации. Звонкий женский голос увещевал: "Товарищи! Давайте успокоимся. Это рабочий симпозиум и по просьбе наших зарубежных гостей решено не проводить съемок, чтобы не мешать плодотворному процессу…"

Ларссон выступал на шведском языке. Переводчик, напоминавший армейский бульдозер, как мог, переводил. Как только швед появился на трибуне, откуда-то из-за кулис вынырнул юноша в безукоризненной тройке и поставил перед Ларссоном стакан с водой на блюдечке. Все выступавшие до этого обходились без подобного сервиса. Ларссон тут-же схватил стакан и сделал молодецкий глоток. Юноша, накрыв стакан салфеткой, в ту же секунду его унес.

Я вздохнул и попытался сосредоточиться на том, что Койот вещал с трибуны. Теория профессора Ларссона была занятной. Полчища вирусов, группируясь огромными ордами в космосе, постоянно пытаются прорваться на землю. Вирусы представляют из себя наиболее разрушительные силы во Вселенной. Им нельзя отказать в интеллекте, коллективизме и мужестве. А их настойчивость в достижении цели не имеет себе равных. Отбрасываемые защитными слоями нашей атмосферы, они, невзирая на чудовищные потери, перегруппировываются, пополняя свои ряды путем прекрасно продуманной системы размножения, и вновь устремляются в атаку. Не исключено, что на Земле имеются силы, сочувствующие вирусам или даже союзные им.

Именно эти силы прорубили для них дыры в озонном слое, через которые на землю уже прорвался СПИД. Но СПИД — это еще цветочки, так сказать, авангард наступающей армии, и судьба человечества будет ужасна, ибо вирусы не только убивают, но и мутируют.

— Вы заснете людьми, — стращал Ларссон, — а проснетесь толстыми и мерзкими червями, плавающими в экскрементах.

Тут я с удивлением понял, что Ларссон говорит по-русски без всякого акцента. Я взглянул на Беркесова, стараясь понять — заметил он это или нет. Но полковнику явно было не до меня. Близился перерыв и он движением глаз и бровей отправлял своих молодчиков в фойе целыми дюжинами.

— Я приехал на этот симпозиум, — продолжал по-русски Ларссон, — чтобы прямо и откровенно заявить, что если у вирусов есть союзники на нашей планете, то они находятся в этой стране. Без малого уже почти столетие ваша страна пытается уничтожить все человечество, прибегая для этого к самым изощренным и разнообразным методам с настойчивостью, напоминающей целеустремленность самых опасных вирусов. Бесконтрольность военного производства, попытки выйти на уровень высоких технологий в химии, бионике и электронике с помощью допотопного, средневекового оборудования и рабского труда уже привело в вашей стране к необратимым последствиям и грозит гибелью всей человеческой цивилизации. Лечить землю нужно, начиная с вашей страны, и, Поскольку никакими лекарствами этого сделать нельзя, остается нож хирурга, который уже разделил вашу страну на пятнадцать частей и намерен кромсать ее дальше, пока не уничтожит все клетки вашего организма, пораженные безумием!

Как говорят в романах, наступило тягостное молчание. Люди Беркесова глядели на своего шефа, не зная, как реагировать: аплодировать или нет? Полковник сидел багровый от возмущения хулиганской речью Ларссона. Немногочисленные ученые, находившиеся в зале, в основном, в первых рядах (если Койот откроет огонь, то пусть достанется им первым), тоже были ошеломлены столь резкой и бестактной речью своего шведского коллеги и не знали, как на все это реагировать да еще в присутствии самого Беркесова, которого в городе знал каждый школьник.

Я же повеселел, потому что эта выходка была точно в духе Койота. Он все-таки бросил бомбу в зал, и боевики Беркесова не сумели ему помешать. При гробовом молчании зала Ларсоон сошел с трибуны и пошел к выходу, увлекая за собой всю беркесовскую армию.

Я курил в фойе, когда Беркесов, пройдя мимо, взглядом предложил мне следовать за ним. Мы подошли к двери с традиционной русской табличкой "Посторонним вход запрещен". На двери был звонок, но Беркесов открыл ее своим ключом.

— Года два назад, — признался он мне, — я за подобную провокацию арестовал бы этого шведа прямо в зале, выяснил бы, кто ему за это заплатил, а потом бы выслал из страны,

— Но вам же, насколько мне известно, нравится демократия? — спросил я.

— В пределах такта и законности, — ответил Бернесов.

— Не кипятитесь, полковник, — утешил я его, — пожалуй, вам предоставится возможность арестовать Ларссона через несколько часов.

Я вынул из кейса фотокопию дактилоскопической карты Койота и спросил Беркесова:

— Что там с отпечатками? Они готовы?

— Мы послали стакан в управление, — сказал Беркесов. — Там сделают и сообщат.

— А что, на месте нельзя было их снять? — не понял я, забыв о предупреждении Крампа.

— У нас свои методы, — покраснел Беркесов,

Откуда-то из-за шкафа внезапно появился тот самый юноша, что подносил стакан Ларссону. На этот раз он принес нам кофе.

— Ну, что там? — нетерпеливо поинтересовался Беркесов.

— Отправили в Управление, товарищ полковник, — доложил юноша, ставя перед нами чашечки с кофе с ловкостью профессионального официанта. — Доложат вам лично по селектору.

И он исчез за шкафом.

Мы молча пили кофе, когда стоявший на столе селектор ожил и в нем зазвучал женский голос: "Товарищ полковник!"

— Да, да, — оживился Беркесов, — докладывайте!

— Товарищ полковник, отпечатков на стакане нет никаких. Только сотрудника.

— Как так нет, — сдерживаясь и краснея, произнес Беркесов, — когда я сам видел, как он схватил стакан всей пятерней. Что вы там, самых простых вещей сделать не можете!

Взволнованный голос женщины стал звучать сухо:

— Товарищ полковник, вы сами можете приехать и убедиться. На том стакане, что нам доставил майор Шепелев, никаких отпечатков нет.

— Шепелев! — позвал Беркесов. Юноша появился из-за шкафа. — Ты стакан до Управления довез? Не разбил по дороге?

— Так точно, товарищ полковник, довез! Сдал; как положено, в лабораторию.

Беркесов покраснел.

— Идиотизм какой-то.

Я молчал, поскольку не был уверен в том, что труппа Беркесова, играя пьесу по своему сценарию, не дурачит меня — одинокого зрителя.

Снова ожил селектор и доложил: "В номере у себя. Принимает душ”.