Увы, зачем я хотя бы не сделал вид, будто прочел их, зачем отринул даже то ничтожное воздаяние, тот проблеск жалости, который побудил тебя их написать? Зачем я не послал тебе вослед телеграмму, не подал никакой вести? Ах, зачем, зачем, зачем? Позови я тебя тогда, ведь ты вернулась бы ко мне? Но в том-то и дело, что я живу в аду. Я не мог, я не могу тебя позвать. Я не мог, не могу послать телеграмму. И здесь, и в Мехико я заходил в отделения „Мексиканской телеграфной компании“, и в Оахаке на почту, стоял там, дрожащий, в испарине, целый день и писал телеграмму за телеграммой, и рука моя была тверда, потому что я достаточно выпил, но не послал ни одной. А потом я узнал номер твоего телефона и позвонил тебе в Лос-Анджелес, но не застал. Я позвонил в другой раз, но испортился аппарат. Почему же тогда мне самому не поехать в Америку? Я слишком тяжело болен, чтобы хлопотать о билете, а потом трястись, как в пьяном бреду, по бесконечным, унылым равнинам, среди кактусов. Да и нужно ли ехать в Америку умирать? Вообще-то я не прочь, чтобы меня похоронили в Соединенных Штатах. Но умереть я, пожалуй, предпочел бы в Мексике.

Между прочим, ты, вероятно, воображаешь, будто я по-прежнему работаю над своей книгой, ищу ответа на вопросы такого рода: существует ли запредельная реальность, всеобъемлющая, разумная, вездесущая и прочее в таком роде, которую можно постичь путями, приемлемыми для всех вероисповеданий и религий, едиными для всех стран и народов? Или же ты мнишь, что я пребываю между Милостью и Разумом, между Хеседом и Виной[55] (но все-таки ближе к Хеседу) — в некоем равновесии, а ведь равновесие всегда так неустойчиво, — и повис над жуткой, разверстой, непреодолимой пустотой, где гром господень неисповедимыми и неисследимыми путями возвращается к господу? Словно я был когда-нибудь близок к Хеседу! Скорей уж мне уготован Клиппот![56] Я мог бы выпускать таинственные фолианты стихов под заглавием „Торжество толстяка“ или „Нос со светозарным концом“! Или в лучшем случае, подобно Клеру, „соткать ужасные виденья“… В каждом человеке гибнет поэт. Но в моем положении не худо, пожалуй, хотя бы сделать вид, будто продолжаешь свой грандиозный труд „О тайных знаниях“, а если труд этот так и не появится, всегда можно сказать, что само название объясняет причину неудачи.

…Но горе Рыцарю Печального Образа! Ах, Ивонна, как неотступно преследуют меня воспоминания о песнях, которые ты пела, о твоей теплой и веселой улыбке, о твоей простоте и дружеском участии, о твоих неисчислимых талантах, твоем глубоком здравомыслии, твоей небрежности вместе с необыкновенным пристрастием к чистоте — обо всех этих радостях на заре нашего супружества. Помнишь ту песенку Штрауса, которую мы так часто пели? Однажды в году настает день, когда мертвые воскресают. Ах, приди ко мне вновь, как тогда, в мае. Сады Хенералифа и Альгамбры. И призраки нашей судьбы, когда мы встретились в Испании. Бар „Голливуд“ в Гранаде. Почему „Голливуд“? И женский монастырь: почему „Лос-Анджелес“? И в Малаге был пансион „Мексика“. Но ничто не заменит нам того единения, которое мы некогда ощущали, оно не могло исчезнуть, оно и поныне пребывает где-то, но где — бог весть. Мы ощущали его даже в Париже — пока не приехал Хью. Неужели и это только иллюзия? Правда, я сейчас нетрезв и оттого расчувствовался. Но никто не может заменить мне тебя; пора бы мне наконец разобраться — просто смешно писать такое, — люблю я тебя или нет… Порой я не могу совладать со своими чувствами, меня мучит отчаянная, бессильная ревность, подогреваемая хмелем, и я жажду убить себя силой своего воображения — тогда меня хотя бы перестанут терзать… призраки…

(Еще после нескольких стаканчиков мескаля, на рассвете в „Маяке“…) И все-таки это ложь, будто время исцеляет раны. Кто решится правдиво поведать мне про тебя? Ты не подозреваешь даже, сколь беспросветна моя жизнь. Денно и нощно, во сне и наяву, меня не покидает мысль, что тебе, быть может, нужна моя помощь, но я бессилен помочь, а мне так нужна твоя помощь, но и ты бессильна, и ты предстаешь передо мной в видениях, чудишься во всякой тени, и я должен был написать это письмо, которое никогда не отправлю, и спросить у тебя, что нам теперь делать. Странно, не правда ли? И все же… разве не должны мы, сами сотворившие себя против воли, попытаться начать все сначала? Увы, что сталось с любовью и взаимопониманием, которые некогда нас связывали! Что станется с этим… что станется с нашими сердцами? Ведь одна лишь любовь наполняет смыслом бренную нашу жизнь: это не ново, я знаю. Ты примешь меня за сумасшедшего, но я и пью с таким чувством, словно приемлю вечное причастие. Ах, Ивонна, нам невозможно допустить, чтобы сотворенное нами кануло в вечность, было предано забвению, словно некая скверна…

Возведи очи твои горе, слышу я глас. И порой, завидев красный почтовый самолетик из Акапулько, пролетающий в семь утра над чужими горами, или, верней, заслышав из постели, где я лежу, дрожащий, едва живой (если только я вообще лежу в это время), чуть слышное, мгновенно смолкающее жужжание, я тянусь к стакану с мескалем и, даже поднеся его к губам, не могу поверить, что действительно пью этот напиток из стакана, который я накануне, словно по наитию свыше, поставил совсем близко, чтобы легко было достать рукой, и каждое утро думаю, что ты, быть может, там, в этом самолетике, и спешишь спасти меня. Но утро проходит, а тебя все нет. Ах, все равно я молю господа, чтобы ты вернулась. Если подумать, я не знаю сам, почему жду тебя именно из Акапулько. Но бога ради, Ивонна, услышь меня, оплот мой рухнул, сейчас, сию минуту… вон летит самолет, я слышу его вдали, за Томалином, слышу лишь краткий миг — вернись, вернись. Я брошу пить, я сделаю все, что угодно. Без тебя мне не выжить. Ради самого Христа, заклинаю тебя, Ивонна, вернись ко мне, услышь меня, внемли воплю моей души, вернись ко мне, Ивонна, хоть на один день…»

Мсье Ляруэль начал медленно складывать письмо, аккуратно разглаживая листки на сгибах двумя пальцами, потом, не сознавая этого, скомкал их. Он сидел, сжимая скомканные листки в кулаке, уронив руку на столик и уставясь в пустоту бессмысленным, отсутствующим взглядом. За последние пять минут обстановка в баре разительно переменилась. Гроза, по-видимому, уже прошла, но в «Сегѵесегіа XX» было полно крестьян, вероятно спасавшихся здесь от проливного дождя. Они не сидели за столиками, которые были свободны — хотя сеанс еще не возобновился, почти все зрители один за другим вернулись в зал и ждали там, совсем притихнув, — а сгрудились у стойки. В этом была живописность и своеобразное благолепие. В баре все так же горели свечи и тускло мерцало электричество. Какой-то крестьянин держал за руки двух маленьких девочек, на полу тесно стояли корзины, большей частью пустые, а бармен протянул младшей из девочек апельсин; кто-то вышел на улицу, девочка схватила апельсин, а решетчатая дверь все отворялась и затворялась, отворялась и затворялась. Мсье Ляруэль посмотрел на часы — Вихиль придет не раньше, чем через полчаса, — потом снова перевел взгляд на скомканные бумажки, зажатые у него в кулаке. Прохладный, освеженный дождем воздух струился сквозь решетчатую дверь, и слышно было, как вода еще капает с крыш, журчит в уличных канавах, а вдали снова разноголосо шумит ярмарка. Ляруэль хотел было опять вложить скомканное письмо в книгу, но вдруг, не вполне сознавая, что делает, но все же повинуясь какому-то властному порыву, поднес его к пламени свечи. Огонь всплеснулся, озарил бар и людей у стойки — теперь, кроме детей и приехавших с айвовых или кактусовых плантаций крестьян в просторных белых одеждах и широкополых шляпах, Ляруэль увидел нескольких женщин в трауре, зашедших сюда с кладбища, и смуглолицых мужчин в черных костюмах, в рубашках с расстегнутыми воротниками и в развязанных галстуках, — и люди эти на мгновение показались ему застывшими изваяниями: все они разом смолкли и смотрели на него с любопытством, только бармен хотел было на него прикрикнуть, но опять впал в равнодушие, когда мсье Ляруэль положил в пепельницу корчащийся комок, который обрел причудливую форму; извиваясь, он стал похож на пылающий замок, рухнул, превратился в суетливый улей, и над ним, словно красные пчелки, взроились искры, а еще выше, в тоненькой струйке дыма, воспарили редкие хлопья пепла, и вот уже осталась лишь мертвая шелуха, шелестящая едва слышно…