Мы можем не сомневаться в том, что у доктора Ларрея впереди много работы. Император готовится к броску через Ла-Манш, а его солдаты разделяют это стремление. Они создали для себя относительно комфортный быт и высадили деревца на улочках своего городка.

Войска были расположены уступами по берегу моря от Етапла до Остенде. Даву[118] стоял в Дёнкеркене, Ней[119] в Кале, Удино[120] в Сент-Омере, Мармон[121] на границах Голландии, а Сульт[122] командовал общим лагерем в Булони.

Сам император живет не в лучшем доме, а в специально выстроенной казарме. Он бывает здесь наездами, курсируя между Парижем и Булонью. И лучше всех знает, как воздействовать на умы храбрецов.

«Ларрей!» — выкрикнул адъютант императора.

Все увидели стройного и подтянутого человека в мундире, поднимавшегося по ступенькам. У него были длинные вьющиеся густые волосы темного цвета, ровный крупноватый нос, плотно сжатые тонкие губы и подбородок с ямочкой. Жесткий целеустремленный взгляд и густые брови придавали лицу впечатляющую выразительность.

Вновь забили барабаны, и действия слуг повторились. Император награждает нового кавалера ордена. И много лет спустя доктор Ларрей будет говорить об опьяняющей атмосфере булонской церемонии с дрожью в голосе.

Примерно то же самое было месяцем раньше, в День взятия Бастилии. Тогда церемония прошла под куполом дворца Инвалидов, после торжественной мессы и в присутствии императрицы Жозефины.

Кардинал дю Беллоа, архиепископ Парижский, и представители духовенства встретили императора, окруженного высшими сановниками, у дверей церкви. После завершения мессы зоолог Ласепед[123], великий канцлер ордена Почетного легиона, произнес торжественную речь.

Закончив говорить, Ласепед вызвал новых кавалеров первой степени, в числе которых был и кардинал Капрара. Император надел шляпу и посреди глубочайшего молчания твердым голосом произнес слова присяги кавалеров ордена.

— Клянетесь ли?

— Клянемся!!!

Были награждены ученые, маршалы, священники, дипломаты и государственные служащие.

Бывший секретарь Наполеона Бурьенн, описывая эту сцену, говорит, что восторг присутствовавших был неизъясним. Художник Дебре запечатлел потрясающее действо: высокий купол дворца, ровные ряды многочисленных зрителей, сидящий на троне император, наклонивший голову над пожилым кавалером, которого поддерживает статный гвардеец. Ликующие офицеры размахивают головными уборами:

— Да здравствует император!

Но то, что происходило на свежем воздухе, в прекрасный летний день, превзошло своей грандиозностью парижское награждение. Чтобы почувствовать дух наполеоновской империи, нужно проникнуться атмосферой булонской церемонии. Именно здесь мы найдем разгадку того, что эти солдаты пройдут тысячи лье по пыльным, грязным, заснеженным дорогам и приобретут славу, величие которой признают даже их злейшие враги.

Эпоха была военной, и 95% кавалеров ордена Почетного легиона являлись защитниками отечества. Но и в головах граждан, не носивших военную форму, поселились самые честолюбивые мечты. «Последний аптекарский ученик, работавший в лавке своего хозяина, был воодушевлен мыслью, что стоит только ему сделать великое открытие — и он получит крест Почетного легиона с графским титулом в придачу», — писал Стендаль.

Живо представляя булонскую церемонию, в которой проявилось трогательное единство революционной нации, мы поймем, почему даже после гибели в России Великой армии французы не бросят своего императора и вновь встанут под его знамена, помогая вождю и самоотверженным трудом, и патриотическими пожертвованиями.

Дворяне и крестьяне отдадут армии и своих сыновей, и своих лошадей. Они оплатят все векселя, предъявленные человеком, который стал пожизненным первым консулом и монархом благодаря добытому им миру, но вскоре вновь собрался на войну.

И эта война станет нескончаемой. От нее устанут настолько, что в конце концов примут даже ненавистных Бурбонов.

Военные и гражданские служащие будут чувствовать на себе пронзительный взгляд повелителя, взгляд издалека.

«Самый счастливый человек тот, который сумел спрятаться от меня в самом глухом уголке провинции», — говорил Наполеон. От него не скроешься — никому не удастся избежать духа времени!

«Я работал, — вспоминает один чиновник, — с вечера до утра, с чрезвычайным жаром, удивляя местных жителей, которые не знали, что император оказывал на своих слуг, как бы далеко они ни были, влияние как бы личного присутствия; мне казалось, что я вижу его перед собой, когда я работал у себя в кабинете».

«Такого рода деятельность, — говорит Стендаль, — доводила несчастных министров до полного одурения. Почтенному графу Дежану[124] однажды пришлось взмолиться о пощаде. Он под диктовку императора вычислял военные расходы и до такой степени опьянел от цифр и подсчетов, что вынужден был прекратить работу и сказать Наполеону, что ничего уже больше не понимает. Другой министр заснул над своими бумагами в то время, когда Наполеон говорил с ним, и проснулся только через четверть часа, причем во сне продолжал разговаривать с императором и отвечать ему: а это был один из самых даровитых министров Наполеона».

Когда император узнал, что министр внутренних дел Крете смертельно болен, то сказал: «Так и должно быть. Человек, которого я назначаю министром, через четыре года уже не должен быть в состоянии помочиться. Это большая честь для его семьи, а ее судьба навсегда обеспечена».

И будьте уверены — император умел воздавать по заслугам!

— Вы, может быть, скажете, что вы умны, — говаривал он. — Но что мне делать с вашим умом? Нет такого животного, которое было бы неспособно ко всему; нет такого ума, который был бы способен ко всему.

Утилитарный подход? Безусловно! Но каждому он найдет место в своей системе:

— Я мыслю категориями нации. Я привлекаю всех, у кого есть способности и воля идти со мной вместе… Со мной будут честные люди, независимо от их политической окраски.

После его падения Бурбоны перестанут пускать в военные школы детей «плебеев». Не будет и «императорских стипендиатов». Их места займут сынки старых дворян.

И эта «новая» Франция отвергнет многих славных воинов. Отовсюду выгонят бонапартиста Гаспара Монжа. Не отыщется в ней места и стендалевскому Жюльену Сорелю, энергия которого найдет страшный и нелепый выход.

В 1804 году Жюльен Сорель из «Красного и черного» и Фабрицио дель Донго из «Пармской обители» недолго бы размышляли, где и с кем им быть. Тогда у них был бы выход. А в 1820–1830-х годах его не стало. Оноре де Бальзак напишет в рассказе «З. Маркас» (1840): «Во Франции у молодежи нет выхода, и в ее среде растет лавина непризнанных талантов, растут беспокойные стремления законного честолюбия; молодежь неохотно вступает в брак, семьи не знают, что делать со своими детьми; какой призыв потрясет эти толпы — не знаю; но они ринутся на современный строй и опрокинут его».

Лавина непризнанных талантов — это «двести тысяч Жюльенов Сорелей», о которых скажет Стендаль в одном из писем о революции 1830 года.

«Никогда места не походили менее на синекуры, — говорит в целом критически относившийся к Наполеону французский историк и философ Ипполит Тэн[125]. — Никогда успех счастливых кандидатов или неуспех кандидатов несчастных не казался более несправедливым. Никогда трудности, риск работы не вознаграждали более точно удовольствия достигнутой награды, никогда человеческое соревнование не встречало такого опытного и авторитетного судью. Он сам сознавал свою единственную роль; его честолюбие, более ненасытное, чем у всякого другого человека, давало ему возможность понимать честолюбие других; ставить повсюду человека, подходящего к месту, в месте, подходящем для человека, — вот что он делал для себя и других. Он знает, что именно в этом состоит его сила, его высокая популярность, его социальная полезность: “Никто, — говорил он, — не станет уничтожать правительство, где все достойное находит себе место”. Наполеон был прав — французы не уничтожат его правительство. Оно рухнет под ударами вооруженной Европы и части Азии.