«Идея восстановления прав папы над французами находилась в прямом противоречии с общественным мнением и духом времени», — напишет Шапталь. А парижский префект сообщал в конце 1801 года: «Военные говорят, что священники были самыми ярыми врагами революции и… будут удовлетворены лишь тогда, когда им удастся реставрировать монархию».

Интересно, что всего лишь за год до провозглашения Империи Наполеон настоял на исключении из состава Института Франции одного влиятельного академика только за то, что тот посмел «очернить революцию» в своих сочинениях. Уникальная мера наказания! И что теперь, после восстановления прав церкви, создания Империи, дворянства и положенных атрибутов, должен был думать изгнанный за сомнительные грехи?

Первое из герцогств — Данцигское — было учреждено для маршала Франсуа Жозефа Лефевра[154], сына мельника, который в 28 лет женился на белошвейке Катрин Юбшер и прожил с ней долго и счастливо. У герцога и герцогини, которая, по рассказам, не знала, с какого конца едят спаржу, было 14 детей. Если Мюрата, сына трактирщика, королевский титул испортил, то Лефевр сохранил простоту и естественность поведения. Он постоянно бравировал своим невысоким происхождением.

«Этот маршал был простым солдатом, и весь Париж помнит его в чине сержанта французской гвардии», — прокомментировал император свое решение.

«Мюрат, или Пробуждение нации» — так назвал книгу ведущий французский наполеоновед Жан Тюлар. Однако нация пробуждалась скорее с такими солдатами-патриотами, как герцог Данцигский, чем с авантюристами, подобными Неаполитанскому королю. Последний выступил против Франции и плохо кончил. Тюлар говорит о здравомыслии Мюрата, что также звучит странно. То, что король видел недостатки императора, благодаря которому он стал маршалом и монархом, не может служить оправданием государственной измены — ведь Мюрат был и оставался французом!

Под стать Лефевру — Ней, сын бочара. «Господа, я — гораздо счастливее вас: я ничего не получил от своей семьи и считал себя богачом, когда в Меце у меня на столе лежали две буханки хлеба», — бросил он адъютантам, похвалявшимся родовитостью своих семей.

А вот в каких словах описал «пробуждение галлов» один прусский офицер, убитый в сражении при Йене: «Если бы вопрос заключался только в физической силе, мы скоро оказались бы победителями. Французы малы ростом, тщедушны: один немец сможет одолеть четырех из них. Но в огне они становятся сверхъестественными существами. Ими овладевает не поддающаяся описанию ярость, которой и следа не найти в наших солдатах. Да и что можно сделать с крестьянами, которые находятся под командой дворян и которые делят со своими офицерами опасности, но отнюдь не награды?»

Равенство стремлений не означает равенства положений и уж тем более состояний. Республиканское товарищество постепенно уступает место имперскому эгоизму. Стендаль описывает характерный случай: «Два офицера находились вместе на батарее; вдруг пуля сражает капитана. Отлично, — говорит лейтенант, — вот убит Франсуа, теперь я буду капитаном. — Не совсем, — говорит Франсуа, который был только оглушен и теперь снова поднялся. Оба офицера не были ни врагами, ни злодеями, и лейтенанту просто хотелось получить повышение». «Таков был тот ужасный эгоизм, который назывался любовью к славе и который был пробужден под этим именем императором».

Наполеон дает ход не только сыну мельника Лефевру, сыну трактирщика Мюрату, бывшему контрабандисту и сыну виноторговца Массене или Ожеро[155], сыну лакея и торговки фруктами. «Со мной будут честные люди». Это означает и то, что дворяне-эмигранты и бывшие изгои революции найдут свое место в имперской иерархии: Талейран стал министром иностранных дел с окладом в 500 тысяч франков в год, в судебной системе служат старые аристократы Паскье[156] Моле[157], граф де Сегюр[158] — обер-церемониймейстер, граф де Монтескью-Фезанзак[159] — обер-камергер. Среди камергеров мы видим де Тюренна, де Ноэля, де Грамона и других носителей самых громких имен старого режима. Луи Нарбонн[160], получивший воспитание при дворе Людовика XV, и молодой Филипп Поль де Сегюр[161] служат адъютантами императора. Нарбонн помог бежать королевским теткам (Mesdames) в те дни революции, когда из Парижа еще можно было выехать по паспортам, полученным в министерстве и подписанным королем. С помощью тридцати драгун он отбил теток у деревенских властей, почуявших «неладное».

Стендаль не жаловал аристократов. Младшего Сегюра — за то, что тот «подло покинул» императора, а затем «описал наши страдания в России, чтобы получить от Людовика XVIII орден», а его отца, участника войны за независимость США и бывшего посла в Петербурге, — за маниакальную тягу к титулам и то же предательство: «Граф де Сегюр, обер-церемониймейстер в Сен-Клу в 1811 году, когда я там был, страшно сокрушался, что он не герцог. По его мнению, это было хуже всякого несчастья, это было неприлично. Все его мысли были суетны, но их у него было много, и обо всем. Ему во всех и всюду мерещилась грубость, но зато с какой грацией он выражал свои собственные чувства!

В этом убогом человеке мне нравилось то, что он был страстно любим женой. В конце концов, мне всегда казалось, когда я с ним разговаривал, что я имею дело с лилипутом».

«Господина де Сегюра, обер-церемониймейстера в 1810–1814 годах, я встречал у министров Наполеона. После падения великого человека, слабостью и одним из несчастий которого был как раз этот Сегюр, я больше его не встречал».

Не удивительно, что не встречал — Людовик XVIII сделал Сегюра пэром еще при Первой Реставрации, а Стендаль к тому времени уже перестал быть постоянным посетителем дворцов и высоких кабинетов.

Интересно, как Стендаль оценивает Евгения Богарне — пасынка Наполеона, ставшего волею последнего вице-королем Италии и ее фактическим правителем в возрасте 24 лет. Рассказывая о посленаполеоновском Милане, писатель отметил: «Здесь сожалеют о любезности и хлыщеватости принца Евгения; благодаря этим свойствам он находил для каждой женщины приятное словцо. Довольно тусклый в Париже, вице-король в Милане блистал и сходил за человека отменной любезности. В этой области французы не имеют соперников».

Правда, любезность проявлялась не во всем: «Согласно принципу, что совершенство возможно лишь во Франции, наполеоновское правительство в Милане не разрешало итальянцам сидеть в партере Скалы в головных уборах. Если, опасаясь схватить в этом громадном зале простуду, вы уступали потребности прикрыть голову шляпой, два полицейских комиссара тотчас же подходили к вам и вежливо дотрагивались до вашего локтя. Из всех мероприятий наполеоновской администрации, может быть, больше всего оскорблял итальянцев этот пустяк. В подобных вещах принцу Евгению не хватало такта».

Наполеон объявил «дворянский набор» после того, как Фридрих, король Вюртембергский, сказал ему: «Я не вижу при вашем дворе исторических имен; я приказал бы повесить всех этих людей или же заполнил бы ими свою прихожую». Император удивленно заметил: «Когда я хотел иметь молодых дворян в своих войсках, я не мог найти желающих».

«Я открывал им путь славы — они отказывались; я приоткрыл дверь в прихожую — они все туда устремились», — говорил Наполеон о старых дворянах.

И он не позволит им напоминать об их былом превосходстве — даже в мелочах! Однажды Легация[162], «мадам Мать», перехватила насмешливый взгляд герцогини де Шеврез, которым та обменялась с другой придворной дамой. Мать сообщила сыну об этом эпизоде, и герцогиня была немедленно снята с должности и выслана из Парижа.