Граф Лаплас, канцлер сената, в свое время принимавший выпускной экзамен у юного Наполеона в Парижской военной школе, устраивает сцену жене: та одета недостаточно нарядно на приемах у императрицы. Мадам Лаплас покупает прекрасное платье и обращает на себя внимание императора.

Наполеон, войдя в зал, подходит к ней и в присутствии двухсот человек говорит: «Как вы одеты, госпожа Лаплас! Ведь вы уже старуха! Такие платья годятся для молоденьких женщин; в вашем возрасте они уже невозможны».

Мадам Лаплас была убита горем. Сенаторы, коллеги ее мужа, считали, что Наполеон нарушает приличия. Но г-н Лаплас во всеуслышание заявил жене: «Что за нелепая мысль, сударыня, нарядиться как молоденькая девушка! Вы никак не хотите примириться с тем, что стареете. А ведь вы уже не молоды! Император прав!..»

И это тот самый Пьер Симон Лаплас, который когда-то за словом в карман не лез, чтобы поставить на место генерала Бонапарта, новоиспеченного академика! Что и говорить — история вышла некрасивая. Как для императора, так и для его подданного.

В имперском сенате заседали и Гаспар Монж, и Лагранж, и Бертолле, и такая интересная личность, как маркиз Франсуа де Бартелеми, когда-то бывший министром иностранных дел при Людовике XV, а затем послом Французской республики в Швейцарии и членом Директории. Во время «переворота 18 фрюктидора», учиненного Баррасом[173] при поддержке Наполеона, директор Бартелеми отклонил предложение подать в отставку, уехать из страны и жить в Гамбурге под чужим именем. Сосланный в джунгли Гвианы, он бежал оттуда и вернулся на родину после другого переворота — 18 брюмера.

Графиня Шуазель-Гуфье[174], вспоминая о пребывании Наполеона в Вильне в 1812 году, говорит о его выходе в церковь: «Пристав выкрикнул: “Император!”, и я увидела небольшого человека, толстого, короткого, в зеленом мундире, открытом на белом жилете, окруженного маршалами, — пролетевшего как пуля и занявшего место за молитвенным стулом. После обедни он вышел с тою же стремительностью».

О приезде Наполеона на бал она рассказывает так: «По первому знаку герцоги и маршалы бросились навстречу сломя голову, правда сказать, с пресмешными физиономиями. Нас с лестницы стащили чуть не на четвереньках. Наполеон подъехал в карете, за которою скакал главный конюшенный, г-н Коленкур. Ему подставили подножку, как будто бы земля была недостойна того, чтобы на нее ступила нога его величества. Он поднялся на лестницу при криках: “Да здравствует император!”… Войдя в залу, он скомандовал: “Дамы, садитесь!”…»

Однажды Наполеон спросил у Сегюра: что почувствуют люди, узнав о смерти императора? Тот стал говорить о единодушных сожалениях, но был прерван повелителем: «Вовсе нет!»

Последовал многозначительный глубокий вздох, которым Наполеон хотел выразить всеобщее облегчение. Закончил он так.- «Все скажут: “Уф!”»

Но император не думает умирать. Он собирается жить долго, «девяносто лет», как сказал он брату Люсьену во время их беседы в Мантуе[175]. Эти годы нужны ему «для окончательного упрочения Империи».

После завершения австрийской кампании 1809 года Наполеон вернулся в Париж и объявил императрице Жозефине о том, что разводится с ней. Затем он посватался к русской царевне, но получил вежливый отказ петербургского двора — под предлогом того, что «невеста» Анна Павловна[176] слишком молода и надо подождать наступления ее совершеннолетия.

Однако раньше, чем его официально оповестили об отказе, он успел устроить брак с австрийской эрцгерцогиней. Видную роль в закулисных переговорах сыграли Меттерних[177] и Семонвилль. Первый их инициировал, а второй выступил посредником с французской стороны.

Парижане выражали показную радость, но в то же время вспоминали о том, что другая австриячка — Мария-Антуанетта — «довела Францию до беды». «Между тем как все партии заняты политическими вопросами и интригами, население Парижа хлопочет только об увеличении съестных припасов; тем не менее оно упорно держится своих предубеждений против австрийской принцессы», — писал полицейский чиновник.

19 марта 1811 года у императрицы Марии-Луизы[178] начались боли — она должна была разрешиться от бремени. Утром следующего дня весь Париж вышел на улицы. Толпы запрудили и площади, и набережные, и дороги, ведущие ко дворцу Тюильри.

В десять часов началась пальба из пушек. Было обещано, что произведут двадцать один выстрел в случае рождения дочери и сто один выстрел при рождении сына, наследника престола.

После первого выстрела всякое движение на улицах прекратилось. Все замерли в немом ожидании и считали залпы — девятнадцать, двадцать, двадцать один… двадцать два!

Стендаль, спавший в постели с любовницей, был разбужен этими звуками. «Мы услышали ликование на улицах, — написал он в своем дневнике. — Мой парикмахер сообщил мне, что на Рю Сен-Оноре люди ликовали так, словно перед ними на сцену вышел знаменитый актер».

«На рынке два носильщика поссорились и чуть не затеяли драку, — отмечал бюллетень полиции от 20 марта, — но когда раздался первый выстрел, они тотчас же прекратили ссору, начали считать выстрелы и на двадцать втором бросились в объятия друг другу».

Страна давно говорит только шепотом, но в этот счастливый миг люди, казалось, исторгли из себя всю накопившуюся энергию и эмоции, за проявление которых полиция не накажет: «Да здравствует император!!!»

По собственной инициативе устраиваются иллюминации, сочиняются оды, кантаты, в театрах идут «пьесы по случаю».

Крестины короля Рима были проведены 9 июня. В пять часов дня младенец был торжественно доставлен в кафедральный собор, где его ожидали сословные представители, столичные власти, 100 архиепископов и епископов. Присутствие большого числа католических сановников было связано с тем, что одновременно проводился съезд духовенства, должный одобрить закон о подчинении церковного управления государству.

Император и императрица проследовали в Собор Парижской Богоматери. Они ехали в парадной карете, в сопровождении многочисленных офицеров свиты. Толпа смотрела на это зрелище, видела блеск золота и серебра, которыми были покрыты костюмы и ливреи, лошадиные сбруи и экипажи, и впервые за десять с лишним лет проявляла признаки недовольства.

То был разгар зловещего кризиса, когда фабрики и мастерские пустовали. В предместьях Святого Антония не было работы, и рабочий люд угрюмо бродил по улицам.

В преддверии церемонии полицейские срывали афиши и плакаты с призывами к мятежу, расклеиваемые по ночам. Когда императорский поезд достиг площади Карусель, приветственных возгласов было меньше обычного, зато прозвучали пронзительные свистки. Чернышев[179], посланник русского царя, тут же донес об этом своему повелителю.

Во время церемонии Наполеон поначалу был мрачным и рассеянным. Он преобразился лишь в тот момент, когда принял из рук императрицы сына, завернутого в белоснежные покрывала. Затем он поднял мальчика высоко над собой, демонстрируя народу будущего правителя Франции.

Герольд воскликнул: «Да здравствует император! Да здравствует римский король!»

Призыв был неистово подхвачен собравшимися. После этого начались празднества и народные забавы, продолжавшиеся целую неделю.

Когда Наполеон отрекся от престола в 1814 году, ему было неполных 45 лет. Относительно молодой человек, казалось, завершал свою невероятную карьеру. Он был свидетелем нескольких эпох, причем выступил творцом последней из них.