«Бонапарт высадился во Фрежюсе, — рассказывает Стендаль. — Я упрекал себя за появившееся у меня искреннее желание, чтобы этот молодой Бонапарт, которого я рисовал себе красивым молодым человеком, вроде полковника комической оперы, сделался королем Франции».

Вскоре после высадки во Фрежюсе члены Совета пятисот выбирают Люсьена Бонапарта[71], брата победоносного генерала, своим председателем. Бойцы Итальянской армии — те, кого Наполеон не взял с собой в Египет, — громко кричат «ура», и их продолжительные возгласы слышат австрийцы.

На Рейне часовые двух армий перекликаются через реку.

Австриец: Ну что, француз, приехал-таки ваш король?

Француз: У нас нет короля, и мы не хотим его.

Австриец: Разве Бонапарт не король ваш?

Француз: Нет, он наш генерал.

Австриец: Ну так будет королем, вот увидите. А все-таки он будет молодчина, если даст нам мир.

Генерал Марбо получил назначение в Итальянскую армию и выехал из Парижа вместе с сыном. В Лионе они встретили Бонапарта-триумфатора, который в самом деле вел себя как будущий король.

Старший и младший Марбо сели на корабль и поплыли по Роне. Несмотря на маловодье, отец и сын преодолели опасные мели, но на подступах к Пон-Сент-Эспри в дело вмешался мистраль. «Корабельщикам не удалось выгрести к берегу, — писал впоследствии сын[72]. — Вместо того чтобы работать, они потеряли голову и принялись молиться Богу, в то время как течение и яростный ветер несли судно прямо на мост! Еще миг, и мы врезались бы в мостовую опору и потонули, но тут отец и мы все, схватив багры и едва успев встать с ними на носу, оттолкнулись от опоры, на которую нас сносило. Толчок был таким сильным, что мы повалились на скамейки, зато лодка отклонилась в сторону и чудом сумела пройти под аркой моста…»

Отец и сын преодолели препятствия, а что Бонапарт? И тут все «по плану»: «Это было в первых числах ноября 1799 года, так как в Немуре, в двадцати или двадцати пяти милях от Парижа, мы узнали о событиях 18 брюмера (или 9 ноября 1799 года), совершившихся накануне, — пишет Стендаль. — Мы узнали о них вечером, я мало что понял в них и был восхищен тем, что молодой генерал Бонапарт сделался королем Франции».

Наполеон, этот «необъяснимый феномен», человек, «дивящий своими делами и непроницаемый в своих замыслах», как писалось в одной брошюре того времени, достиг высшей власти в государстве!

На стенах столичных домов были расклеены объявления о смене режима. Рабочие предместий молчали. А буржуазный Париж, уставший от войн и переворотов, предался веселью. Любой намек на 18 брюмера, сделанный со сцены, встречали аплодисментами.

В Опере, в то время носившей имя Театра Республики и Искусств, давали «Караван». Герой пьесы Сен-Фар «своим мужеством избавил нас от смерти и грабежа». Ясно, кого напоминает этот Сен-Фар! Зрители аплодируют, кричат «bis», требуют повторения куплета.

На улицах появляются глашатаи, провозглашающие консульство. За ними следуют факелоносцы. Звучат трубы, бьют барабаны. Энтузиасты обнимаются с криками: «Долой тиранов! Мир!»

Прокламацию о событиях 18 брюмера зачитывают с театральных сцен и в популярных кафе. Везде она вызывает овации.

Кондитеры продают сахарные фигуры Бонапарта с надписями: «Франция обязана ему победой, а будет обязана миром».

А чем страна обязана Жозефине? Супруга героя старается украсить доселе унылые покои Люксембургского дворца. Женщины, посетившие приемы четы Бонапарт, с восторгом вспоминают великолепный чайный стол, за которым умещались двадцать человек, и золоченую деревянную колонну на мраморном пьедестале, увенчанную редкими цветами.

— А все-таки эстетика несомненно выиграла от 18 брюмера, — говорят они.

Сразу после переворота Наполеон долго беседовал с аббатом Сиейесом[73] о положении в стране. Затем видный политик Сиейес, ранее рассчитывавший занять самую высокую должность в государстве с помощью Бонапарта, пошел ужинать с близкими друзьями. Когда слуги покинули комнату, он снял головной убор и бросил его на пол, воскликнув при этом:

— Господа, республики больше нет, она умерла! Я сегодня беседовал с человеком, который является не только великим генералом, но он также способен на все и к тому же он знает все. Он не нуждается ни в советниках, ни в помощниках; политика, законы, искусство правления также знакомы ему, как и командование армией. Он молод и решителен. С республикой покончено.

— Но в том случае, если он станет тираном, потребуется кинжал Брута[74]! — закричали честные республиканцы.

— К сожалению, друзья, тогда мы попадем в руки Бурбонов[75], что еще хуже, — ответил аббат.

Они не зря беспокоились — скоро французское общество станет совершенно неузнаваемым.

— Наши армии десять лет сражались, чтобы мы стали гражданами, а мы вдруг превратились в подданных! — сокрушался Мари Жозеф Шенье[76].

«У меня есть предчувствие, что этот маленький островок поразит весь мир», — написал Жан Жак Руссо о Корсике еще при Людовике XV.

Наполеон провалился в Египте, а затем стал «королем». Парадокс? Однако что знали французы о египетских делах, творимых Бонапартом? Писем из Африки почти не было, а официальные донесения Наполеона Директории сообщали о победах у Пирамид, в Сирии, при Абукире. Все задачи похода решены, «Египет принадлежит нам» — вот что было на поверхности.

Умение подать вещи в выгодном для себя свете было важнейшей чертой Бонапарта-политика. «Чудеса» и сюрпризы будут продолжаться от начала до конца его правления. Убежав с острова Эльба в 1815 году, он будет говорить соотечественникам, что сделал это по согласованию с европейскими державами. И это еще не конец!

Наполеон «с удовольствием вспоминает, — писала госпожа де Ремюза[77], — как один из его дядей, когда он был еще ребенком, предсказал ему, что он будет управлять миром, потому что он привык вечно лгать».

Есть ли в этом вранье нечто корсиканское? Безусловно! Наполеонова хитрость есть сгусток качеств, свойственных итальянцам[78] и жителям малого острова.

Корсиканцы дают бой французам при Понте-Нуово и терпят сокрушительное поражение. 22 мая 1769 года Корсика покорена, а уже 23 мая Карло Буонапарте[79] изъявляет покорность новым хозяевам.

Французы включают Корсику в свою государственную орбиту и присылают чиновников. Каким увидели остров королевские комиссары?

Они писали, что в этой стране «народ не признает отвлеченной идеи, хотя бы она представляла собой общественный или правовой интерес.

Правосудия не существует; в течение двух лет было совершено сто тридцать преступлений… Институт судей отклонил всякий способ наказания; ни наиболее веские доказательства, ниже сама очевидность не убедят судей, принадлежащих к той или иной партии или даже тому же семейству, что и обвиняемый, произнести против него обвинение».

А если обвиняемый — член другой партии? Все равно его оправдают, чтобы избегнуть мщения, «быть может запоздалого, но всегда неизбежного».

«Дух общественности неизвестен». Нет подлинной социальной организации, но «масса мелких партий, враждебных одна другой… Нельзя быть корсиканцем без принадлежности к какому-нибудь семейству, следовательно, — не примыкая к какой-либо партии; тот, который захотел бы обойтись без нее, встретил бы общую ненависть… Вожаки имеют все одну цель: добыть, во что бы то ни стало, денег, окружить себя преданной креатурой и занять ею все места… Выборы ведутся оружием и насилием… Торжествующая партия пользуется своим авторитетом и мстит той, которая с нею состязалась, умножает притеснения, обиды… Начальники образуют между собой аристократические лиги… и позволяют себе всяческие злоупотребления. Они не назначают и не собирают податей, дабы не растерять выборщиков, а равно из чувства партийности и родственных связей…