12.05.42.

Опять был на переднем крае. И опять наша операция успехом не увенчалась. Шли на передовую через большую деревню. Там все как-будто вымерло, нигде ни души. Дома заколочены, во дворах стоят бесхозные телеги, сани. В садах цветут яблони, груши, расцветает черемуха. Странной кажется мертвая тишина в такой громадной деревне, но страннее всего то, что на самом переднем крае, метрах в пятидесяти от фрицев, живут наши люди. Каждый день над ними и около них разрываются мины, свистят пули, а они все еще не хотят никуда уезжать и живут всей семьей, с маленькими ребятишками. Когда мы туда шли, нас обстреливал немецкий снайпер. Пули свистели совсем близко от моей головы. Ощущение не из приятных. Так же не из приятных близкий полет мин. Сегодня разговаривал с фрицем, только, к сожалению, не «нашим» (т. е. пойманным разведчиками не нашей дивизии). Ничего, я думаю, скоро буду иметь дело и со «своим».

Получил вчера большое удовольствие от концерта армейского ансамбля. Многие номера можно смело показывать в Москве. Был и в кино, смотрел фильм «Свинарка и пастух». Ничего, но, во всяком случае, сталинской премии не стоит.

16.05.42.

День своего рождения встречаю на новом месте. Старое насиженное гнездо пришлось покинуть. Очевидно, из-за опасности быть разгромленными авиацией или артиллерией. Я до сих пор только удивлялся немецкому долготерпению.

На новом месте в отношении природы прямо рай земной. За домом большая заросшая балка, в которой поют соловьи и цветет всякая черемуха. Но в отношении элементарных удобств здесь, понятно, ничего нет Будем жить в одной комнате, спать, где придется и т. п. Но ничего не поделаешь: война.

Черт побери, ведь сегодня мне двадцать один год стукнул. Что же дальше будет? Эдак, пожалуй, и не заметишь, как доживешь до седых волос, не сделав ничего путного.

17.05.42.

Опять переехали. Но здесь еще хуже, чем на старом месте. А на фронте дела у нас невеселые. Бои идут под Керчью, но мне думается, ее уже оставили. Неужели фрицы будут и дальше наступать? Правда, на Харьковском направлении наши войска якобы успешно продвигаются вперед, но я что-то не верю этому. После того как я насмотрелся здесь на всякие безобразия, неурядицы, легкомыслие, если не сказать преступления, то приходится только удивляться, если это сообщение — правда. Настроение паршивое, всякие древние воспоминания лезут в голову…

Высокое начальство нас совсем загрызло. Каждый день приезжает кто-нибудь «сверху» и пилит. Капитан наш получил уже два выговора.

Вчера был у нас фронтовой ансамбль. Слабее нашего армейского. Понравилась только одна песня — «Ой, Днипро, Днипро». Хороши слова Долматовского и мотив волнующий.

Получил два письма из дома и одно пересланное от Вовки. Пишут, что жизнь в Москве трудновата, особенно теперь, весной. Как только получу деньги, надо будет выслать еще перевод.

21.05.42.

И наказал же нас Господь! Четвертый день гостит у нас «верхнее» начальство, да такое тупое и надоедливое, что просто ужас. Целый день пилит и пилит, но ничего путного не скажет. А дела наши весьма…

Пленных нет, зато фрицы угоняют наших прямо взводами. У соседа почти каждый день «язык», а у нас ничего. Так нам не везет… Целый день вертимся как белки в колесе, да еще по ночам приходится дежурить.

22.05.42.

Сегодня наконец поймали фрица. Вернее, он сам к нам перешел. Австриец 26 лет с незаконченным высшим образованием. Ценных сведений дал мало, мы и без него их имели. Кругозор его очень узок. Поговорил с ним на общие темы. Литературы не знает даже своей. Спросил о Гейне, молчал, как будто не слышал такого имени.

Русских писателей совсем не знает. Опрос проходил в такой нервной и напряженной обстановке, что мне удалось выяснить только малую часть того, что надо было бы. Я волновался и безбожно коверкал язык, но тем не менее мы хорошо понимали друг друга. Устал сегодня как черт. Всю ночь не спал, да еще сейчас половину ночи нужно продежурить. Завтра, вероятно, перейдем жить в блиндажи. Так что с жизненными удобствами нужно распрощаться. Необходимо сходить в баню, но нет времени.

Хоть бы этот старый хрыч «сверху» уехал от нас поскорее. Надоел как пес. Бормочет весь день и несет какую-то ересь, что, дескать, он предупреждал, а его не послушались, и поэтому такие печальные исходы последних операций. А исходы, действительно, печальны: самые лучшие люди в разведке убиты или захвачены фрицами.

26.05.42.

Все идет своим чередом. Бардак у нас не становится меньше, хотя работы все больше и больше, спим по 4–5 часов в сутки. На фронтах дела неважнецкие. Официально объявлено, что мы ушли с Керченского полуострова, сдали Барвенково. На Харьковском направлении мы вроде продвигаемся, да что-то очень медленно.

Мы переселились в блиндажи. Здесь сыро и холодно, как в могиле. Хорошо еще, что спать разрешают в сарае.

Беседовал вчера с одним нашим разведчиком, вернувшимся с той стороны. Население, говорит, голодает и с нетерпением ждет нашего наступления. Но есть и такая сволочь, которая идет в «добровольные» украинские батальоны и служит в полиции, в немецких спецотрядах и др. Был он в Мариуполе. В магазинах торгуют только железо-скобяными товарами. Работают кинотеатры, показывают наши «нейтральные» картины — «Антон Иванович сердится», «Волга-Волга» и тому подобные.

Вчера мне принесли документы одного убитого немецкого ефрейтора. Впервые увидел «Полевой молитвенник». Молитвы на каждый случай жизни. Интересно наставление «Каким должен быть немецкий солдат».

29.05.42.

Получил два письма из дома. Вовка прислал мне в Москву письмо от 5 мая. От Нинки ни слова… Был вчера в бане. По дороге заходил на нашу старую квартиру, хозяева встретили меня как родного.

Обратно шел пешком, полем, заросшими балками. Мягко грело солнце, заливались в небе жаворонки. А вдалеке шел бой, дымились развалины деревни, сожженной немцами, ухали артиллерийские разрывы. Как я ненавидел в эту минуту войну и в то же время понимал, что ее нужно продолжать, продолжать до полной нашей победы.

Вечером мне принесли документы немцев, убитых во время вчерашнего боя. Ничего нового. Перед нами все та же 4-я горно-стрелковая дивизия. У одного солдата в книжечку было вложено стихотворение. Я не имел возможности перевести его целиком, но общий тон был очень грустный: «…мы добыча земляных червей» — вот характерная строка этого стихотворения.

30.05.42.

Уже прошел месяц, как я здесь, а по моей военной специальности мало пришлось поработать. Нет фрицев. Я имею в виду нами пойманных. Поэтому приходится сидеть у телефона и записывать в «талмуд», что на высоте такой-то показалась одна лошадь, что три фрица в трусах разгуливают возле своего блиндажа и тому подобное. Впрочем, в последние дни активность фрицев заметно усилилась. Появились танки, летают большие группы самолетов. Ожидается их наступление. Неужели будем отходить?

Получил письмо из дома. У них плохо с питанием, а у меня, как нарочно, вычли целиком зарплату — по займу, так что послать домой нечего.

Вот сейчас сижу и думаю: неужели Нинка до такой степени могла все забыть, что даже на мое письмо не хочет ответить, неужели все, что между нами было, прошло так быстро и незаметно? Неужели, когда я чуть не отдал Богу душу и в бреду повторял ее имя, она не вспомнила обо мне, не чувствовала, как я люблю ее и как она дорога для меня? Если это так, то на этих страницах никогда не появится ее имя, она перестанет существовать, умрет для меня. Моя любовь не будет принадлежать человеку не достойному ее. Мне легче будет это перенести, чем год назад. По сравнению с тем, что у меня отняла эта война, эта потеря не может быть самой тяжелой. Самое дорогое для меня есть и будет не чувство, а мысль. Я живу, я вижу мир, я думаю. Вера в лучшее будущее поможет мне пережить мрачность настоящего.