В еловых борах над Камой, Вишерой и Косьвой тосковали кукушки. От зари до зари не смолкало призывное: «Ку-ку! — где ты?» По деревням и заводским поселкам пастушьи рожки играли первый выгон. Иногда, заглушая и кукушек и рожки, разливалась трубная мужская песня. «Ты взойди-взойди, солнце красное!» — пели бурлаки на плотах. Иногда, заглушая все, подавал команду лоцман:

— Эй, чего рты-то раззявили! Греби вправо, вправо!..

Дорофею Ширяеву тоже надо было идти с плотами из Камы в Волгу, из Соликамска в Астрахань, но вместо этого он оказался у Вишеры, на глухой уральской тропе. Пробирался Дорофей в Сибирь. Был он изрядно пожилой, поседелый, но, как все лоцманы-плотогоны, прямой и громогласный по-молодому.

По одну руку Дорофея шла жена, сгорбленная старушка, по другую — сын, тринадцатилетний подросток. Мать с сыном шли налегке, все небогатое добро Дорофей нес один, за спиной в холщовой торбе. Половину торбы занимали лапти: Дорофей не знал, далек ли будет путь, и взял на каждого по три пары.

В то время из России в Сибирь шло много всякого народу: беглые крепостные мужики, беглые солдаты, охотники за пушниной и золотом, купцы и перекупщики, ревнители старой, гонимой в России веры. Мужики валили на юг, в степи, на вольный чернозем; солдаты и охотники — в тайгу и в горы; староверы пробирались к границам Китая; купцы и перекупщики норовили успеть всюду.

Дорофей интересовался только реками. Первой легла перед ним сибирская река Тавда. Постоял Дорофей над Тавдой, выкурил трубку, поглядел на ленивую воду, на болотистые мшистые берега и пошел дальше. Второй легла река Иртыш. Дорофей развел костерок, жена вскипятила чай, сварила жиденькую овсяную кашицу. Выпили чай, съели кашицу и пошли. Третьей легла Обь. Здесь Дорофей решил: «Нечего искать больше, вода и быстра, и глубока, и обширна». Развязал торбу, достал топор и принялся строить избенку. Уложил пять венцов и — снова за торбу:

— Вода больно мутная, в горле першит от нее.

Жена поворчала: «Фу-ты, гусь лапчатый-перепончатый! Нет тебе устали», — и начала помогать Дорофею увязывать торбу, и потом чуть что — «лапчатый-перепончатый», когда сердито, когда ласково, когда с гордостью за своего лоцмана.

Окончательно остановились Ширяевы на Енисее, у Большого порога. Река и тут, до порога, была с Волгу, а старожилы говорили, что идет она и за порог далеко, тысячи на три верст, в низовьях не отличишь ее от моря.

В верху реки были полустепные хлебородные места, стояли большие села; вокруг порога и ниже — сплошная тайга, за нею тундра, жили там рыбаки и охотники, где небольшими поселками (станками), где кочевьями. И в селах и по станкам охотно принимали новых поселенцев: земли и рыбы было вдоволь; но Дорофей поселился у порога, решил и здесь заниматься лоцманством. Нелегко бросить, позабыть: тридцать лет гонял плоты из Соликамска в Астрахань.

Первое лето Дорофей знакомился с порогом, ходил в пустой лодке, на второе начал проводить илимки[1]. Каждую весну сотни по две илимок сплывало из хлебных сел в тайгу и тундру.

После уже, когда Дорофей помер, узналось от сына, что Каму с Волгой бросил он по буйству своего характера: повздорил как-то с хозяином-лесопромышленником и ударил его, так ударил, что раздалось по всей Волге. В Сибирь идти было неизбежно, либо по доброй воле, либо в кандалах. Дорофей успел — вольно. Умер он шестидесяти лет отроду и тоже от своего характера: разбил на пороге илимку, не простил себе такого промаха и нырнул сам вслед за илимкой.

Всем, кто шел в низы, сын Дорофея Пимен давал по целковому и наказывал глядеть по берегам мертвое тело, а найдут — предать земле. Глядели, искали и не нашли: умчала Дорофея река в Северный Ледовитый океан.

Минуло лет семьдесят. Разошлись внуки и правнуки первого Ширяева лоцманами и матросами по всей великой реке. У Большого порога остался Иван Пименыч. Было у него четыре сына, три снохи, дочь-невеста и семь внуков. Вся семья жила в одном доме, все сыны, кроме младшего, работали у Большого порога. Старший сын Егор и младший Веньямин были высокие, суховатые. Двое средних, Павел и Петр, — ростом ниже, по кряжистее. Павел, кроме того, курчавый, толстогубый, с маленькими аккуратными руками, какие бывают у женщин-коротышек.

Дочь Мариша была высокая смуглянка.

Старшему из сыновей шел сорок третий год. Крестили его Георгием, но недолго держалось за ним это воинственное и красивое имя, всего несколько минут, пока он находился в церковной купели в день своего крещения; уже на паперти он стал Егором, а за церковной оградой — всего только Егоркой. Сорок третий год, в бороду и на виски пробралась седина, лоцманская слава прошла по всей реке, от вершины до океана, второй брат Пашка давно стал Павлом, третий — Петром, и даже младший Венька стал Веньямином, а он — все Егорка.

«В сорок лет ни жены, ни детей… Какой же он человек? Наверно, немножко дурачок и блаженненький», — думали про него и соседи и домашние. Только отец звал его Егором, да сестра Мариша — Егорушкой.

Когда Егору настало время жениться, в соседних поселках не было ни единой взрослой девушки. Пришлось ждать, пока подрастут девчонки. Подросли. Заслал Егор сватов к одной — отказ: сговорилась невеста с Павлом; заслал сватов к другой, и тут отказ: невеста сговорилась с Петром. Кинулись сваты в сторону от реки, по глухим таежным поселкам, и нашли третью невесту, а Егор поглядел на младшего брата — усы пробиваются, завтра полным женихом станет — и махнул на невесту рукой: пускай достается Веньямину!

Ширяевы завтракали. Павел, Петр и Веньямин вдруг, как по сговору, отложили ложки.

— Нынче как будем ходить? — спросил Павел и дерзко взглянул на Егора.

Павлу ответил отец:

— Как ходили, так и будем.

Сам отец ходил первым, лоцманом, Егор — вторым, Павел — старшим помощником, Петр — младшим.

— А Веньямин? — разом спросили Павел и Петр.

— Подождет. Не могу я выдумать для Веньямина другой порог.

— Одному уходить надо из дому, — сказал Павел, не сводя глаз с Егора.

— И это дело. Пойдет Веньямин — держать не стану, Ширяевых немало по реке ходит.

— У Веньямина жена, дите. Куда он пойдет, в матросы? Сперва лоцманом надо сделать, потом гнать.

Не успел договорить Павел, как зашумела его жена, Степановна:

— И Маришке нечего жиреть в девках. Вон спина-то какая, на телеге можно ездить. Скоро в дверь не пройдет, расставлять дверь-то придется.

Лоцман покосился на сноху.

— Чем наперечила тебе девка?

— Тятенька, не надо! — Мариша зябко повела плечами и вышла. Следом за ней — Егор, отец, потом — все прочие. В доме остались одни маленькие, какие еще не умели ходить, но и эти, кто ползком, кто криком, погнались за большими.

Дом Ширяевых стоял у самой реки, позади него поднимался высокий крутогор, похожий на дугу. На горбинке крутогора, где был главный солнцепек, ширяевские бабы любили белить холсты. В тот день зеленая горбинка забелела, как под снегом: Мариша расстелила сорок холстов.

«Выбелю и уйду. Подберет какой-нибудь шелудивый михрютка. Глядите, братики и сношеньки, радуйтесь!»

Целый день бродила она около порога, все хмурилась, кусала губы и тешилась замыслом, что уйдет к михрютке, на весь Енисей ославит братьев и снох. Вспомнила, как приезжал на порог уполномоченный речного надзора, поглядел на Маришу и в удивлении хлопнул старого лоцмана по плечу: «Мастер, где ты раскопал такую сношку? Краля, прямо краля!»