Не этих ли самых?

Поодаль сгрудилось много жеребят, и среди них — паршивый жеребенок; рассказывать, так уж обо всех! Таких жеребят в деревнях раньше выбраковывали почти с самого рождения. Деревенские ребята паршивого жеребенка очень жалели: может быть, именно поэтому оказался в сказке и он?

Кони, кони... Мы ходим между рядами коней — пусть у некоторых изо рта пышет пламя и из ушей валит дым — и ищем одного- единственного Конька-горбунка, ростом только в три вершка.

А его нет и нет. Даже аршинные уши не выглядывают.

Впрочем, нет и других приметных коней, которых при удаче можно встретить на белом свете: золото-недых, то есть рыже-гнедых с золотым отливом, голубых — бледной, пепельной голубизны, игреневых, мухортых — с желтизной в морде, розовых, отливающих неяркой зарей.

Но этих красавцев коней мы и не искали, бог с ними.

А Конек-горбунок не откликается — сколько ни подманивай его, ни свисти, ни зови по имени.

Да и что бы он делал тут, среди коней, о которых в сказке говорится: «Воронко бежит, только земля дрожит», среди золотогривых красавиц кобылиц?

Подбился бы к жеребятам? Но как бы даже и самый жалкий жеребенок нечаянно, а не со зла не затоптал малютку.

Конек не откликается.

И с какой-то непонятной радостью я говорю себе: а как же он может откликнуться, если его и не было до рождения писателя Петра Ершова, не было во всем народном сказочном царстве, как ни богато оно и необъятно, — не было нигде в мире.

Нет, в этом вопросе Ярославцев ошибался. Ершов не просто чудесно услышал народный сказочный сюжет и переложил его музыкой стихов, он пересоздал сказку, по праву народного поэта и по праву ребенка внеся в нее совершенно новый и для русской и для всей мировой сказочной литературы образ игрушки-коня, как бы оживший детский рисунок. Образ этот мог быть рожден только сердцем ребенка, детским гением....

Три вершка росту. А уши у конька такие длинные и чуткие для того, чтобы шептать в них как другу, самому вернейшему: «Беги, беги, конек, не выдай!»

Беги, верный дружок.

Куда?.. За капризной царевной на край света? И за край света, в тот самый теремок, куда солнце скрывается на ночь и откуда восходит утром?

Но прежде всего — за пером Жар-птицы.

Помните, как рассказывает Ершов:

Огонек горит светлее,

Горбунок бежит скорее.

Вот уж он перед огнем.

Светит поле словно днем;

Чудный свет кругом струится,

Но не греет, не дымится.

Диву дался тут Иван.

«Что, — сказал он, — за шайтан!

Шапок с пять найдется свету,

А тепла и дыму нету;

Эко чудо-огонек!»

Говорит ему конек:

«Вот уж есть чему дивиться!

Тут лежит перо Жар-птицы,

Но для счастья своего

Не бери себе его:

Много, много непокою

Принесет оно с собою.

.Да, конек прав: много непокою принесет странный огонек. Но ты все-таки, нимало не медля, не задумываясь, возьмешь его. Иначе тебе нечего было бы делать в сказке. Это для житейской мудрости верно: «Лучше синица в руки, чем журавль в небе». Для мудрости обывательской, но не сказочной, а они извека в непримиримой вражде. Обывательская мудрость учит: «Живут же люди неправдой, так и нам не лопнуть стать», а мудрость сказки и сказочной пословицы, той, что стремится вывести не на ближние и легкие, а да пусть и опасные, но истинные человеческие пути, гордо отвечает: «Неправдой свет

пройдешь, да назад не воротишься» — то есть потеряешь себя, свою душу; «Хоть гол, да прав», «Неправдой жить — от людей отбыть», то есть опять-таки потерять совесть, душу.

«Не плюй в колодец, пригодится воды напиться»—напоминает житейская мудрость. А если тебе просто нужно, чтобы всегда и для всех вода в колодце была ключевой чистоты? И нужен даже не журавль в небе, а Жар-птица, она одна; пусть, погнавшись за ней, ты можешь всё потерять.

Как же светит Жар-птицево перо? Почему так тревожит этот свет, свет во тьме, не дает покою сказочникам, да и нам с тобой — слушателям сказки, засыпающим под медленный ее напев? Что этот свет обещает? О чем напоминает?

Через множество лет Сент-Экзюпери во время войны с фашистами полетит на совсем безнадежное задание, в дальнюю разведку, на одном из шести оставшихся у французской разведочной авиагруппы самолетов. ..

За три недели из двадцати трех экипажей мы потеряли семнадцать,— запишет он после полета. — Мы растаяли, как свеча».

Вылетит на это безнадежное задание. Безнадежное, да и бессмысленное — потому что даже если бы чудом удалось вернуться из полета, не было штаба, который хотя бы выслушал данные разведки, и не было самолетов, чтобы встретить летящего со всех сторон врага.

Тогда, вернувшись все-таки, Сент-Экзюпери записал для себя и для других: «Искушенье— это соблазн уступить доводам разума, когда спит дух... И сегодня, так же как мои товарищи, я взлетел наперекор всем рассуждениям, всякой очевидности, всему, что я мог в ту минуту возразить... Я знаю, придет время, и я пойму, что, поступив наперекор своему разуму, поступил разумно».

Светит чудо-огонек.

Светит Жар-птицево перо, и хотя все мы знаем, много, много не- покою принесет оно, бери его, говорит сказка. У тебя нет другого выбора, потому что ты человек. Потому что бывает пустая жизнь страшнее смерти и смерть, которой человек творит бессмертие — и свое и всего человечества.

ПЕРО ЖАР-ПТИЦЫ...

Вот и приходится переходить из сказки в быль, в реальную жизнь нашего времени и в жизнь Петра Ершова, и снова в сказку; туда и обратно, туда и обратно. Но ведь и Петр Ершов столько раз переходил эту границу. Из были в сказку. Из сказки в быль, какой бы горькой ни была эта быль. Так за два столетия до Ершова Сервантес, сидя в тюремной камере, впервые превратился в Дон Кихота и отправился в путешествие по каменистым, бедным полям Ламанчи — не за приключениями, а спасать и защищать обездоленных. Тюремщики, должно быть, не заметили важнейшего этого события?!

Может быть, сам заключенный, Мигель Сервантес, глядя на стены камеры, подумал: «Как же это костлявый Росинант вынес на волю моего тощего рыцаря Печального Образа, если стена даже не потрескалась? И что еще удивительнее, как же протиснулся сквозь нее достаточно плотный Санчо Панса вместе со своим верным серым? И мне бы вместе с ними. Каково им будет на воле без меня?»

Аршинные тюремные стены, пропитанные горем и слезами, не дрогнули, но весь человеческий мир замер на мгновение.

И мгновение тянется вот уже почти четыреста лет, что, впрочем, для сказочного счета неудивительно.

Да, Росинанта нельзя не ввести туда, где собраны все сказочные кони, и не поставить на самое почетное место. И нельзя не ввести туда Клаудильо — деревянного коня, на котором герцог и герцогиня заставили скакать Дон Кихота. Всему свету на потеху, с завязанными глазами, скакать на одном месте. Думали посмеяться над ним. Но конь скакал в бессмертие, даром что деревянный.

... Из сказки в быль. Семья Ершовых — мать, отец и два брата едут в Тобольск, где дети поступят в гимназию, благо ссыльные шведы йз плененных Петром Первым в Полтавской битве гимназию эту основали. Тобольск. Некогда сюда ехал из столицы прадед Пушкина Абрам Петрович Ганнибал, о котором Пушкин писал в стихотворении «Моя родословная»:

Решил Фиглярин , сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал

Был куплен за бутылку рома

И в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный