Только ли первобытному человеку? У кого из нас не бывает счастливых мгновений, когда чудится — еще немного, стоит прислушаться, вглядеться, и ты поймешь, что трубят лебеди и о чем шепчутся деревья.

Прочитав одну из книг Аксакова, Тургенев сказал:

— Мне, право, показалось, что лучше тетерева жить невозможно. .. Если б тетерев мог рассказать о себе, он бы, я в этом уверен, ни слова не прибавил к тому, что о нем поведал автор.

Когда человек с любовью наблюдает окружающий мир, он отдает ему частицу души. Так возникают сказки, где звери, деревья, травы и цветы думают, разговаривают, чувствуют.

— Ну, а Баба-Яга, Кощей Бессмертный? Кто, когда и где мог увидеть их?

Что ответить на это?

Никто не бывал в избушке на курьих ножках просто потому, что такой избушки на свете не существует и не существовало, и не может существовать, как не существуют и не могут существовать Яга, Кощей Бессмертный да и Мальчик с пальчик.

Незаметно подошел Ученый-Библиограф.

— Простите, но, кажется, вы поторопились, — тихо проговорил он. — Трудно разгадывать чужие мысли, но я взглянул на вас, и показалось, что вам скучно. Так скучно бывает, если поспешишь с ответом, я знаю по опыту. Когда представится, что все известно и не о чем думать.

Может быть, я действительно поторопился?

Я раскрываю книгу и перечитываю рассказ об ученом, прожившем много лет в селении одного охотничьего племени.

Когда в племени стали относиться к ученому совсем как к своему, он узнал о существовании обряда посвящения. Обряд вначале показался странным, а потом и странным и страшным.

Мальчику исполнялось двенадцать лет, и тогда, в глухую ночь, из дремучего леса, окружающего селение, крадучись выходили чудовища — со звериными головами, в звериных шкурах, — похищали мальчика и исчезали в лесу.

Защищала ли сына мать?

Обычаи племени под страхом смерти запрещали ей удерживать ребенка околр себя или идти по его следам.

И отец не заступался за сына. Иногда он даже сам отводил ребенка в лес, отдавая его в руки людей в звериных масках: так повелевал обряд.

«Люди-звери» тащили не помнящего себя от ужаса мальчика. У него кружилась голова от усталости, страха, ночной тьмы. Временами он терял сознание, но его, полубесчувственного, тащили и тащили сквозь колючие кустарники, в кровь разрывающие кожу. И вот перед ним возникало строение с входом, похожим на крокодилью пасть.

Мальчик с трудом открывал глаза, и казалось ему, что сами джунгли под рыканье львов кружатся в дьявольской пляске и вслед за ними поворачивается колдовская лесная хижина.

Между рядами крокодильих зубов мальчика протаскивали внутрь хижины, где ребенка встречал жрец в маске, изображающей смерть. Маска, возможно, делала его похожим на Кощея, каким мы представляем себе его сейчас.

«Далеко, далеко...» — говорится в сказке. Да и мальчику казалось, что он очутился за тридевять земель от дома.

Хотелось пить, но ему давали не воду, а отвар из ядовитых растений, вызывающих бред. Он снова и снова терял сознание и, пробуждаясь, с каждым разом все меньше помнил свое детство, близких, даже мать.

На полу пылал костер, и безжалостные руки толкали посвящаемого в пламя, пока обожженная кожа не покрывалась пузырями. Так начинался обряд посвящения, длившийся много дней. Жестокий обряд, знаменующий конец одной жизни — детской — и начало не знающей жалости взрослой жизни охотника и воина.

Где же это происходило? В Австралии, Африке, Океании?

И там, и там, и там! — отвечают этнографы, побывавшие в самых отдаленных уголках земли, где до наших дней, огражденные джунглями, или океаном, или льдами от остального мира, обитают первобытные охотничьи племена.

Конечно, совсем не у всех первобытных людей обряд посвящения был таким жестоким; не у всех, но у многих племен.

Часто мальчика уводили из селения скрытно. Но порой это совершалось при свете дня, и родные провожали его, как на смерть.

Вероятно, с самого рождения сына мать думала о том, что неотвратимо придет страшный день, когда ее навсегда разлучат с ним.

Табу, грозящее гибелью нарушителю тайны, скрывало обряд. И все-таки отрывочные рассказы доходили до поселка; слух матери должен был жадно ловить их. Может быть, так, из поколения в поколение, считают некоторые ученые, рождались волшебные сказки о Кощее и Бабе-Яге, родной сестре смерти.

В бессонные ночи рассказы оживали. Человеческое воображение не может жить без надежды, и в то, что мать узнавала, сами собой вплетались волшебные образы: «Мой мальчик уйдет далеко, его уведут. Сама смерть встретит его в лесной хижине и разожжет дрова в очаге, чтобы сварить моего ребенка, но он перехитрит смерть. Добрая волшебница заранее сунет ему горсть камушков в карман; незаметно бросая их, он отыщет дорогу домой».

Обряд посвящения должен был выжечь все доброе. Воображение матери могло и, как кажется мне, должно было чудесно преображать картины обряда.

... Сказка существовала, возникала, помнилась всегда, даже в самые трудные времена. И всегда будет существовать. Великий немецкий поэт Фридрих Шиллер писал, что только человек умеет играть и только тогда он вполне человек, когда играет. Эта мысль очень нравилась замечательному советскому педагогу Василию Александровичу Сухомлинскому. Перефразируя ее, он как-то сказал, что есть нечто сестрински близкое между сказкой и игрой, что только человек умеет создавать сказки; и, может быть, он больше всего человек, именно когда сказку слушает, сочиняет или вспоминает.

Для Сухомлинского такая оценка сказки не была случайной. Она в основе его педагогических убеждений. Когда, тяжело раненный, он вернулся с войны в родное село, к нему, учителю, пришли ребята, перед глазами которых в годы фашистской оккупации раскрылись такие картины горя, жестокости, предательства, что многие из них забыли — а маленькие не успели усвоить — истинное значение основных слов и нравственных понятий: правда, любовь, вера, справедливость, надежда; понятий и слов, без глубокого и твердого — на всю жизнь — постижения которых человек не будет и не останется человеком.

День за днем, с утра и до вечера он проводил с этими душевно искалеченными шестилетними и семилетними детьми, уводил их в поле, к реке, в лес, в открытую им вместе с детьми таинственную пещеру и вначале просто (но это совсем не просто!) учил ребят смотреть на мир, даже не умом, а сердцем воспринимать гармонию и красоту природы. Красота, говорил Достоевский, спасет мир, она вернейший союзник добра и правды, как ложь неразделима с уродством жестокости и ненависти, порождает их; в этом был убежден и Сухомлинский.

Он учил детей смотреть на пробуждающийся мир и рассказывал им сказки, где, как всегда в сказке, справедливость побеждала; а в это время на их глазах утренний свет побеждал ночь.

Слова в его сказках словно сами поверяли детям свой вечный, не искаженный временными обстоятельствами смысл, одаряли их частицей народной мудрости. И постепенно, один за другим, дети сами начали рассказывать сказки, где добро и красота тоже побеждали. Им казалось, что они не выдумывают сказки, а вспоминают; казалось, будто они просыпаются от долгого и тяжелого сна. В этих сказках, с явлением их, дети действительно оживали, становились такими, каким должен быть ребенок.

Тот, кому доведется прочитать записанные Сухомлинским сказки шестилетних и семилетних детей, увидит, сколько мудрости, понимания и добра можно пробудить даже в раненой детской душе.

Да, сказки создавались и создаются не в какую-нибудь одну историческую эпоху, а всегда. Пушкин называл их «первоначальными играми человеческого духа».

Но вернемся к первобытному охотничьему племени, о котором велся рассказ. Жестокий обряд посвящения возник потому, что племя, защищаясь от хищных зверей и враждебных племен, добывая себе пищу в суровом первобытном лесу, должно было иметь охотников и воинов, не знающих страха. Жрецам представлялось, что нежность и любовь в сердце человека соперничают с бесстрашием воина; значит, надо как можно раньше уничтожить у человека эти чувства. Жрецы и вожди первобытных охотничьих племен не знали того, чему нас, их отдаленных потомков, научила трудная и кровавая история человечества: только люди с живой душой, идущие на бой во имя добра и справедливости, способны на истинный подвиг. Самопожертвование любви и самопожертвование на поле сражения рождаются из одного источника, питают друг друга.