Когда девушка осторожно открыла глаза, то прежде всего увидела отжимающегося между полками мужчину. Оранжевые солнечные блики скакали по лакированным стенам купе. Мужчина поднялся и полотенцем вытер пот со лба. Не успела девушка сесть, как в дверь постучали, и затянутая в черный форменный пиджак Раиса поставила на стол два стакана с горячим дымящимся чаем, а рядом положила отсыревшие вафли и четыре больших куска сахара. Мужчина достал бумажник, на котором красовалась нашумевшая фотография Валентины Терешковой в скафандре, и высыпал на стол монеты.

Как только Раиса удалилась, мужчина вытащил из-под матраса нож, взял в левую руку кусок сахара, расколол его на две части тупой стороной узкого лезвия и протянул девушке вместе с дымящимся стаканом. Затем робко и печально улыбнулся, достал из сумки бутылку водки, открыл ее и наполнил две синих стопки, внезапно появившиеся откуда-то со дна сумки.

— Если радость от совместного путешествия обещает быть долгой, то речь может быть краткой. За встречу! И за самую правильную на свете страну — СССР! Да здравствует Советский Союз, который никогда не умрет!

Он опрокинул свою порцию в глотку и закусил сочной луковицей. Девушка поднесла стопку к губам, но пить не стала.

Хитро улыбаясь, мужчина вытер губы о край скатерти. Девушка попробовала чай. Он был душист и крепок. Только тут мужчина заметил, что стопка девушки осталась нетронутой.

— Грустно пить одному.

Девушка не отреагировала. Мужчина посмотрел на нее с разочарованием:

— Не понимаю. Ну да Бог с тобой. Заставлять не буду, хотя стоило бы.

И он замер, уставившись на нее исподлобья. Девушке его взгляд не понравился, она взяла полотенце, зубную щетку и отправилась умываться в туалет, куда вела растянувшаяся на полвагона очередь. Пассажиры стояли в халатах, пижамах, спортивных штанах, а двое мужчин — в белых солдатских кальсонах.

Спустя полтора часа она достигла цели. Пришла ее очередь схватиться за мокрую липкую ручку двери. Удушливая вонь, комья газеты в растекающейся по полу моче. И — ни капли воды. Зато хозяйственного мыла, пахучего, бежево-коричневого, старательно отрезанного от большого куска, было аж два брусочка. Один уже успел покрыться ржавой слизью. Девушка в один шаг переступила с порога на унитаз, стараясь не запачкать купленные в Ленинграде мягкие тапочки, и уже там совершила сухой обряд умывания и чистки зубов. Маленькое окно в туалете было приоткрыто. За ним прошелестела мимо забытая, пустынная станция.

Мужчина выложил на стол буханку черного хлеба, банку с хреном, дольки лука и помидоров, майонез, рыбные консервы и вареные яйца, которые старательно почистил и разрезал на две части.

— Кто сыт, тот у Бога не забыт, и наоборот. Так что угощайся!

Они долго завтракали и, лишь когда мужчина убрал оставшиеся продукты в сумку и смел ладонью крошки со стола на пол, перешли к подостывшему к тому времени чаю.

— Мне вчера Петя снился. Мы родились в один год и учились в одном классе. Пять с половиной лет. Потом школа надоела, и надо было искать работу. Я поджидал грузовики у магазина, а как только они приезжали, перегружал товары из кузова на склад. Петя подносил доски на стройплощадке. Жили в кочегарке. Там из окна был виден тротуар, ну и ноги прохожих. Однажды вечером Петя не вернулся с работы домой. На следующий день я на троллейбусе поехал к Пете на стройку, и там мне рассказали, что он попал под машину и умер. Машина его убила. Я спросил, что за машина. Один старик показал на экскаватор — маленький такой, жалкий. Что вот, мол, он виноват. Тогда я взял кувалду и разбил эту железяку, да так, что уже починить ее было нельзя. С тех пор я привык рассчитывать только на себя.

Девушка посмотрела на погрузившегося в свои мысли мужчину и подумала о Митьке и о раннем августовском утре. Они сидели на бетонной скамейке на Пушкинской площади, курили травку и ждали восхода солнца, когда к ним вдруг подошли пьяные подростки, стали толкаться и угрожать. Им удалось вырваться, они побежали, но один бритый наголо толстяк кинулся следом с криком, что вышибет мозги этому очкарику. Было страшно. Они бежали по пустынной улице, когда вдруг на другом ее конце появилась машина, и девушка была уверена, что и там бритоголовые. Они уходили переулками, срезали путь через внутренние дворы и, наконец, потные от бега добрались до родной двери.

— На юге я впервые оказался в начале шестидесятых. Тогда как раз проходила денежная реформа. Еды не достать, а за кружку пива просили аж пятьдесят копеек. В то время сидел я в рабочей столовой и хлебал баланду в компании Бориса, Саши и собаки Мухи. Однажды явился к нам некий тип, этакая деревенщина в валенках, и говорит: «Езжай-ка ты товарищ в Сухуми или в Крым, там нужны рабочие руки», — сунул мне в руки бумажку и пропал, как сквозь землю провалился. Пошел я тогда к Римме, любимой моей толстозадой шлюхе, сказал, мол, прощай и спасибо тебе за тепло и ласку, двинул к вокзалу, сел в поезд и покатил через весь наш широкий и необъятный Советский Союз. Попал я в конечном счете не в Сухуми, а в Ялту. Там тоже повсюду шла стройка, и стоило мне сказать, что я стахановец, ударник труда, меня тут же взяли на работу. Это было лучшее лето в моей жизни. Ни хрена не делал, только баб имел. Да каких! Стоило только сказать: «Пошли!» — и они тут же готовы. Иногда ходили в кинотеатр «Строитель», там показывали приключенческие картины «Над Тиссой», «Семьсот тринадцатый просит посадку» и потом еще один очень хороший... «Берегись автомобиля». Подумаю о том лете — и слюньки текут. Тогда ум еще не мешал мне жить. Но потом появилась эта последняя баба! Катенька. Щебетала сахарным голоском: «Давай рубашку постираю». Тогда и кончилась моя жизнь, а началась беспросветная дорога алкаша.

Восточный ветер разносил одинокие снежинки по белому простору, над лесом брезжил бледный рассвет. Мужчина с остервенением сплюнул через левое плечо.

— Это я о той Катеньке, что вчера провожала меня. Следы на ее лице — моя работа. Пришел пьяный, и тут началось. Старая песня. Катенька завела свою обычную канитель. А так как прекратить она уже не могла, я и врезал ей пару раз. Держала бы рот на замке, да помогла бы усталому мужику раздеться, да приготовила бы ужин — ан нет, все никак не научится. Я-то всегда пытаюсь ей объяснить что к чему, даже хвалю иногда, да только она не слушает, а включает свою сирену и орет, что мужики, мол, построили этот мир лишь для себя. И тогда злость берет свое, и я луплю ее, пока не замолчит. А если не помогает, то могу врезать кулаком прямо в морду. Нелегко мне это, не по душе мне бить ее, но почему-то именно этим всегда все заканчивается. Есть же и у меня право на свое мнение — я ли не хозяин в собственном доме, пусть и не так уж часто там бываю.

Мужчина тщательно взвешивал слова, ронял их размеренно. Девушка сосредоточилась на том, чтобы не слушать.

— Бытовая драма посреди ночи нагоняет тоску. Лишает радости жизни. Прошлой ночью ее кричащий запах, словно танк, взобрался на меня во сне. Даже мысль о ее выжженной до тла дырке заставляет меня блевать.

Вагон раскачивался из стороны в сторону, рука мужчины подпрыгивала, в уголке глаза появилась слеза. Он утер ее ребром ладони и закрыл глаза, затем откашлялся, выпрямил спину, набрал в легкие воздуха и с шумом выдохнул.

— Но всему есть предел. Я никогда не бью ее в коридоре нашей коммуналки, или на улице, или в конторе. Бью только в нашей комнате, не то явится милиция, а ее не жалую. Главное, чтобы сын не видел, все ж как никак его мать. Но теперь парень уже взрослый и сам учит свою невесту. Правда, мне это не нравится... Бей бабу молотом, будет баба золотом — так учили меня мужики, когда я был совсем еще пацаном. Этого правила я и держусь. Может, даже и чересчур.

Девушка смотрела то на пол, то на застывшее на краю неба облако. Такого русского мужика она никогда раньше не встречала. Или встречала, но не пожелала запомнить. Никто никогда не говорил с ней таким тоном. И все же было в нем что-то знакомое, в его наглости и развязности, в привычке тянуть слова, в улыбке, в его унизительно нежном взгляде.