Ривера посмотрел на него и улыбнулся.

— В самом деле? Сколько? Должно быть, пять фунтов?

— Имей сердце, Карлос.

— А что если вы, к примеру, дадите мне аванс в пять сотен…

— Ты с ума сошел, Карлос! Побойся Бога… честное слово, нет у меня таких денег.

— Тогда можете искать себе другого, пусть он носит вам сигареты, — торжественно сказал Ривера. — С меня… хватит.

— А что будет со мной? — в голос запричитал Бризи. — Где окажусь я?

Ривера улыбнулся и пошел к двери. С напускным безразличием оглядел себя в зеркале, поправил галстук.

— Вы попадете в неуютное положение, мой друг. Я совершенно незаменим, — сказал он. — Вы не найдете никого вместо меня. — Он исследовал свои усики в зеркале и увидел отражение Бризи. — Вам нельзя так выглядеть. Вы исключительно безобразны, когда у вас такой вид. Просто отталкиваете людей.

— Ты нарушаешь контракт. Я могу… — Бризи облизал губы и забормотал: — Есть закон… я полагаю…

Ривера оторвался от зеркала и повернулся к дирижеру.

— Закон? Весьма вам обязан. Конечно, можно обратиться к закону, почему нет? Для руководителя оркестра мудрый, без сомнения, шаг. Я нахожу вашу мысль замечательной. С радостью повторю ее дамам, которые так любезно вам улыбаются и так взволнованно просят исполнить свои любимые номера. Когда я перестану играть в вашем оркестре, их улыбки станут гораздо реже, а слушать любимые номера они пойдут в другие места.

— Ты не должен так поступать, Карлос.

— Позвольте сказать вам, мой добрый Бризи, что если кто и обратится к закону, то это буду я.

— Будь ты трижды проклят, — в бешенстве закричал Бризи.

— Какого черта и почему скандал? — спросил лорд Пестерн. Он вошел никем не замеченный. Широкополое сомбреро украшало его голову, ремешок туго обхватывал двойной подбородок.

— Я решил его надеть, — сказал он. — Очень подходит к стрельбе, правда? Иипи!

Сразу после ухода Риверы из кабинета Фелисите, стиснув коленями руки, попыталась быстро и бесповоротно вытеснить из памяти сцену, которая только что произошла. Она бесцельно смотрела вокруг, взор ее натыкался то на груду инструментов в выдвинутом ящике, то на пишущую машинку, то на знакомые репродукции, безделушки и книги. В горле у нее пересохло. Ее переполняли отвращение и горькая ненависть. Она страстно хотела выбросить из памяти все, что было связано с Риверой, и, сделав так, унизить и оскорбить его. Прошло много времени, прежде чем она наконец пошевелилась; ноги ее затекли и дрожали, и когда она осторожно, с трудом встала, в них вонзились сотни иголок. И тут она услышала чьи-то шаги на лестничной площадке, человек миновал кабинет и вошел в гостиную через другую дверь.

«Пойду к Хенди, — подумала Фелисите, — и попрошу сказать им всем, что не еду в „Метроном“».

Она вышла на лестничную площадку. Где-то на втором этаже раздавался крик ее приемного отца: «Мое сомбреро, болван… Кто-то взял. Это — конец. Кто-то заиграл его». Из гостиной появился Спенс с конвертом на подносе.

— Это вам, мисс, — сказал он. — Письмо оставили на столике в прихожей. Очень сожалею, что не заметил его раньше.

Фелисите взяла письмо. Адрес был напечатан на машинке. Сверху на конверте крупными буквами была надпись: «Срочно», а под нею слова помельче: «С окружным посыльным». Фелисите вернулась в кабинет и вскрыла письмо.

Через три минуты дверь в комнату мисс Хендерсон распахнулась, и перед старой гувернанткой очутилась сияющая Фелисите.

— Хенди… Хенди, пойдем, помоги мне одеться. Пойдем — и сделай меня неотразимой. Произошло чудо. Хенди, дорогая, у меня сегодня сказочная встреча.

На темно-голубом фоне стрела гигантского метронома застыла, как перст, бессмысленно и неизменно указующий в никуда. Ее подсвечивали миниатюрные лампочки, и хорошенько набравшимся гостям она казалась необязательной тенью самой себя, но только яркой и праздничной. Стрела занимала часть стены, нависавшей над нишей для оркестра. Изобретательный молодой декоратор так спроектировал эту нишу, что помост, на котором располагался оркестр, сам казался проекцией ажурной пирамиды метронома. Конец стрелы описывал над головами оркестрантов одну и ту же завораживающую монотонностью бесконечных повторений дугу, как бы подхлестывая музыкантов, как бы настаивая на непрерывности производимого ими шума. Перевернутый метроном считался большим изобретением декоратора, но время от времени приводной механизм приходилось отключать, чтобы он не перегревался, и тогда усеянная лампочками стрела указывала прямо в пол. В такие минуты Бризи Беллер и все солисты старались держаться от нее подальше.

На полукруглой эстраде семь музыкантов танцевального оркестра припадали к своим инструментам, дули в них, чем-то скрипели и грохотали. Эта команда отрабатывала в «Метрономе» удлиненные программы, с обеда до одиннадцати вечера. Оркестр назывался «Джайвестеры» и не имел такой высокой репутации, как «Бризи Беллер и Его Мальчики», а потому и оплачивался скромнее. Но, конечно, оркестр был хорошим, ибо выбрал его Сесар Бонн, управляющий, хозяин ресторана и крупный акционер «Метронома» в одном лице.

Сам Сесар, благопристойный, поразительно энергичный, полностью контролируя свою точно отмеряемую сердечность, беспрестанно, чуть покачивая бедрами, циркулировал между вестибюлем и рестораном и встречал гостей. Он с лукавинкой в глазах поклонился, когда его старший официант, подняв руку, провел мимо компанию из пяти человек к заказанному ими столу.

— Как жив, Сесар, привет, — сказал лорд Пестерн. — Вот, привел к тебе свое семейство.

— Сегодня в «Метрономе» грандиозный вечер, миледи, концерт концертов, — сказал он, потирая руки.

— Несомненно, — отозвалась ее светлость.

Леди Пестерн разместила своих спутников. Сама она — спина прямая, бюст вперед — села лицом к танцплощадке и спиной к стене. Поднесла к глазам лорнет. Сесар и старший официант нависли над столиком. Лорд Пестерн заказал рейнвейн.

— Мы слишком близко, Джордж, — голос леди Пестерн перекрыл «Джайвестеров», хотя они как раз вошли в финальный раж. В самом деле, их столик был почти вплотную притиснут к оркестровому помосту, и барабанщик оказался совсем рядом. Фелисите могла коснуться его ноги.

— Я поставил его сюда специально, — завопил в ответ лорд Пестерн. — Решил, что вы захотите посмотреть на меня.

Карлайл, оказавшаяся между дядей и Эдуардом Мэнксом, нервно сжимала вечернюю сумочку и размышляла, не сошли ли все они чуть-чуть с ума. Взять Фелисите — что случилось с нею? Почему при каждом взгляде на Эдуарда она заливается краской? Почему так часто и так пытливо на него смотрит — ни дать, ни взять, смущенная и… да, опьяненная чем-то школьница. И почему на лестничной площадке в «Герцогской Заставе» после ужасной ссоры с Риверой (Карлайл старалась забыть ее привкус) Нед повел себя так сурово? И почему, наконец, став свидетельницей сложных и запутанных страстей, она чувствует себя такой счастливой?

Эдуард Мэнкс сидел между Фелисите и Карлайл и тоже выглядел смущенным. В минувший вечер с ним случилось многое. Он разругался в столовой с Риверой. Сделал поразительное открытие. Впоследствии (в отличие от Карлайл все в его воспоминаниях вполне согласовалось) он вышел на лестничную площадку в тот самый миг, когда Ривера предпринял очевидную попытку обнять Карлайл, и очень сильно ударил музыканта по левому уху. Все трое еще стояли на площадке и смотрели друг на друга, как вдруг с письмом в руке там появилась Фелисите. Она бросила на Эдуарда всего один взгляд и, сначала побледнев, а потом покраснев так, что это было заметно даже под слоем пудры, упорхнула наверх. С этого мгновения Фе вела себя самым странным и непостижимым образом. Она пыталась поймать взгляд Неда и, если ей это удавалось, улыбалась и краснела. Как-то у нее вырвался короткий безумный смешок. Эдуард покачал головой и пригласил леди Пестерн на танец. Та милостиво согласилась. Он встал и, поместив правую руку на железную талию, осторожно провел ее светлость на танцплощадку. Это было грандиозно — танцевать с кузиной Сесиль.