— Чай с Высоких гор. Вы, конечно, знаете. Мой партнер прислал мне его с Тайваня.

Кристофер отпивает из крошечной чашечки.

— Превосходно!

— Лицей Восходящего Солнца готовил лучших учеников к национальному конкурсу для поступления в университеты. Родителям пришлось задействовать все свои связи, чтобы нас туда приняли. Учеников там заставляли заниматься по десять часов в день, а экзамены устраивали каждый месяц. Результаты вывешивались на большом стенде у входа. Мы подходили к этим спискам с замиранием сердца, на ватных ногах. Я готов был рвать на себе волосы, если не видел своего имени в первых строчках. Минь же никогда не обманывал ожиданий: его имя всегда стояло последним и было написано красными чернилами. Он приводил в отчаяние родителей, которым хотелось, чтобы мы пошли по их стопам и поступили в Цин Хуа, лучший политехнический университет в Китае. Даже в лицее Восходящего Солнца Минь продолжал лодырничать. Ясно было одно: он не только не поступит в Цин Хуа, но и вообще не пройдет национальный конкурс и останется без высшего образования.

Вдруг выражение лица Ина меняется, рука хватается за сердце. Из внутреннего кармана пиджака он достает вибрирующий мобильник. Отвечает на звонок, идет к столу, набирает номер на городском телефоне. Говорит одновременно с двумя собеседниками. Наконец возвращается.

— Извините. Миню было четырнадцать лет, конкурс ему предстоял через три года. Не мог же он наверстать упущенное в последний момент! Двенадцать учебников по всем предметам помножить на шесть лет средней школы, ему пришлось бы вызубрить целых семьдесят два! Я вас напугал своими подсчетами? А вы знаете, почему Китай так быстро развивается?

— Интересно. Скажите почему?

— В нашей стране мужчины и женщины с самого детства приучены к соревнованию. Когда я был ребенком, моим родителям приходилось бороться буквально за все: получить квартиру, купить три метра материи, позволить себе цветной телевизор, не говоря уж о повышении зарплаты, — это была битва не на жизнь, а на смерть. Я до сих пор помню интриги сослуживцев, в которых мои родители, слишком честные и запуганные, неизменно оказывались жертвами. Мама часто плакала. Отец выходил из себя по любому поводу, кричал и бил посуду. Мы были их надеждой на долгожданный реванш — а Минь надежд не оправдывал! Понимаете, в Китае все очень просто. Нас так много, что выбора нет: беги быстрее всех или сойдешь с дистанции.

Новый телефонный звонок прерывает его речь. Вернувшись, Ин продолжает:

— Аямэй носила две косы, была маленького роста, плотненькая. По дороге из лицея домой я часто видел ее с моим братом. Они катили рядом на велосипедах и говорили без умолку. Поначалу меня это радовало, Аямэй хорошо училась, ее имя всегда стояло в списках одним из первых. Однако оценки брата не стали лучше. Видя их все время вместе, ученики начали судачить. Сегодня жизнь в Пекине совсем другая. В лицее, где учится моя дочь, ученики на людях держатся за руки, я сам видел. А в наше время «отношения» между школьниками карались немедленным исключением…

Мобильный телефон издает короткий писк. Прервавшись, Ин жмет на кнопки, отправляет сообщение. И вновь возвращается к воспоминаниям:

— Вам это может показаться бесчеловечным… Но наше поколение воспитано в строгости. Для развлечения у нас было только кино про войну. Можно по пальцам одной руки пересчитать иностранные фильмы: советские, югославские, северокорейские. Нас учили мужеству, дисциплине и самопожертвованию. Никто и слыхом не слыхал о Фрейде, де Токвилле, Ницше. Нам говорили, что школьные правила придуманы для нашего блага, это подразумевало беспрекословное повиновение. Вот только один пример — дресс-код, как сказали бы сейчас: каждое утро у школьных дверей нас встречали дежурные с линейками и измеряли длину волос и ширину брюк каждого; при малейшем нарушении волосы немедленно подрезали, брюки тоже. Судите сами, какой скандал вызвали «отношения» моего брата с Аямэй!

Опять пищит телефон. Снова ответив сообщением, Ин продолжает:

— Их учитель поднял на ноги наших родителей и родителей Аямэй. Все выступили единым фронтом, чтобы разлучить двоих детей, посмевших преступить закон. Да что говорить, мы были какой-то другой породы. Это сегодня мы с женой потакаем любым прихотям нашего единственного ребенка. А в ту пору мои родители, как все родители в традиционных китайских семьях, были суровы и непреклонны. Несмотря на запрет, Минь и Аямэй продолжали встречаться, чем вызвали страшный гнев со стороны взрослых. Мои родители обратились в профсоюз с просьбой перевести их в провинцию. Мы переехали в городок на юге. Минь стал совсем чудным. Ни с кем не разговаривал, плакал без причины. Я то и дело бранил его, срывая досаду: ведь мне пришлось сменить лучший лицей в Китае на дерьмовую школу, и я боялся, что не пройду национальный конкурс.

На столе трезвонит телефон. Чжан Ин привстает, но тут же снова садится.

— Аямэй… эта девушка не давала мне покоя! Как я ненавидел ее за то, что она украла душу моего брата! Она рассказала вам, что произошло? У них правда были «отношения», если он решился умереть?

— Я думаю, они ничего такого не сделали.

— Не может быть. Почему же тогда он убил себя?

— Не знаю… Минь был такой ранимый… и они любили друг друга.

— Любовь? Ну конечно, вы ведь из Голливуда. Там на любовных историях делают деньги. Вы действительно верите, что у них была любовь, у четырнадцатилетних детей? Мне будет сорок в этом году, и я никогда не был влюблен — даже в мою жену. Вечно работа, перегрузки, бессонница. Любовь — это для животных: если они не пожирают друг друга, то любятся. У людей слишком сложно устроена голова: они любят деньги, власть, войну, секс, алкоголь…

Снова звонит телефон. Ин встает, снимает трубку, отдает короткий приказ и тут же вешает ее. Но не садится в кресло, а принимается расхаживать вокруг Кристофера.

— Однажды я включил телевизор и увидел Аямэй. Девочка, ставшая взрослой женщиной, пробудила во мне безмерную боль. Я расплакался при мысли, что, будь Минь жив, ему уже исполнилось бы двадцать лет. В следующие дни я записывал все выпуски новостей, где говорилось о ее действиях, и по ночам прокручивал пленки. В замедленном режиме высматривал перемены в ней. Я говорил себе, что Миню не понравились бы ее жесткий взгляд и хриплый голос. А потом я принял решение поговорить с ней.

Ин ослабляет узел галстука, расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Снимает очки, протирает их платочком и снова водружает на нос.

— Один активист раздобыл мне пропуск, и я смог пройти через кордоны студентов в центр площади Тяньаньмынь. По памятнику Героям свободы струилась вода…

Настойчиво звонит мобильник. Ин смотрит на дисплей, отвечает:

— Я тебе перезвоню. Да… Нет, в восемнадцать тридцать в «Аромате рисовых полей». Когда доедете до перекрестка Дун Дань, сверните на восток. Езжайте по второму кольцу. У «Санлайта» поверните налево, на запад, через пять минут еще раз налево и сворачивайте в переулок, когда увидите красный фонарик на дереве. Все понятно? Руководители приедут в девятнадцать часов. Будь там вовремя. Я на десять минут опоздаю.

Он поворачивается к Кристоферу:

— Так на чем мы остановились? На постаменте стояла времянка, крытая железом, в ней укрывались от дождя лидеры движения. Я увидел Аямэй издалека. Она отвечала по-английски на вопросы иностранных журналистов. Вокруг тысячи голодающих студентов лежали прямо на земле на пластиковых пакетах. И до меня вдруг дошло, как я смешон. Самое время было спрашивать ее, почему Минь выбрал смерть! Так и не сказав ей ни слова, я ушел.

Городской телефон звонит, смолкает, надрывается снова. Ин снимает трубку.

— Как? Уже приехали? Пусть подождут меня. Еще две минуты.

Он опять поворачивается к Кристоферу Лизарду:

— Мне очень жаль, но я вынужден вас оставить. Важная сделка: мы покупаем участок земли рядом с Великой стеной под постройку восьми пятидесятиэтажных башен, самых роскошных в Северном Китае. Это будет комплекс с инфраструктурой: магазины, офисы, жилой массив.