7

Они молча брели по мертвому поселку, как еще совсем недавно, всего двадцать минут назад, над ним, мертвым же, кружили, но тогда они еще не знали, что он мертвый. И тогда, в вертолете, они были всего лишь в двух с половиной часах (если отбросить время, потраченное на розыски) от людей, огней, магазинов, автобусов, своего жилья и отдела внутренних дел и еще многого другого, что составляло их жизнь. Теперь же от всего этого их отделяла не одна сотня километров непроходимых частин, рек, проток, озер и болот, и они ощутили это, когда в ушах еще не смолк шум уходящего вертолета, и оттого порой казалось, что он возвращается.

Младший лейтенант Валентин Цветков (в дальнейшем мы будем называть его «лейтенантом», так как фактически он лейтенантом уже и был: приказ о присвоении ему очередного звания пришел по телетайпу из УВД полтора часа назад, то есть в то время, когда они находились где-то между Ёганом и устьем реки Итья-Ах) чувствовал, что в случившемся есть какая-то ошибка, чей-то недогляд. В чем именно ошибка и с чьей стороны недогляд, он пока сказать не решался, да и не задумывался над этим. Сейчас важнее было другое: как выбраться из того плачевного положения, в котором они оказались.

Положение было именно плачевным — смертельным его назвать нельзя. Рано или поздно их хватятся — это лейтенант Цветков знал твердо. Но именно вопрос — когда: рано или поздно? — и наводил на неприятные размышления.

Следователю Ольге Ледзинской командировочное удостоверение было выписано на неделю. Практически это означало, что раньше, чем через полмесяца, в отделе ее никто не хватится: прикинут на удаленность, на нелетную погоду, на возможное отсутствие транспорта, на всякие непредвиденные случайности, которые далеко не случайны в неразведанных малонаселенных районах.

Участкового инспектора Валентина Цветкова в обозримый период времени не хватятся вообще. Он на своем участке и, как было условлено с заместителем начальника отдела капитаном Медведевым, после поездки на сплавучасток должен задержаться на обратном пути в Ёгане, где предполагалось организовать опорный пункт. В том случае, конечно, задержаться, если не придется никого конвоировать из Итья-Аха. Вообще же лейтенант Цветков постоянно проживал в Кышах, где жили его мать, дед и жена с двумя детьми, и, после организации опорного пункта, должен был возвратиться опять же не в отдел, как Ледзинская, а в свою деревню и оттуда уже доложить о проделанной работе. Таким образом, в городе Цветкова никто не ждал.

Что касается сплавной конторы, то на нее надежды было мало.

Уж если заместитель директора Береженцев не знал о том, что рабочих вывезли со сплавучастка, то о какой организации спасения брошенных в тайге людей могла идти речь?

Еще меньше было надежды на вертолетчиков. Командир доложит, что задание выполнено: сотрудники милиции на сплавучасток доставлены, а остальное аэропорт интересовать не будет.

В панику участковый инспектор не впадал. Единственное, что сильно озадачивало его, было присутствие Ледзинской, двадцатидвухлетней женщины, москвички, явно не приспособленной к таким условиям. Он вспомнил, что читал где-то, будто женщины выносливее мужчин, и с особой силой ощутил вдруг, что такое испытание для женщины — в сущности, позор для мужчины. Он особенно почувствовал свое бессилие отвести ее от этого испытания, и это угнетало его больше всего.

Впоследствии на долю лейтенанта Цветкова выпали еще большие трудности, но, пожалуй, именно с этой минуты как-то по-особому напряженно забилось его сердце, и, видимо, здесь следует искать причину того, что совершенно здоровый человек, выросший в закаленной таежной крестьянской семье, старший сержант воздушно-десантных войск, офицер милиции, — скончался потом от инфаркта миокарда.

Они прошли уже треть поселка — до большого, обшитого горбылем гаража, заглядывали в каждый из встречавшихся по пути балков, — и всюду было одно и то же: снятые с колышков и выброшенные наружу железные печки — так поступают, обычно, когда нужно срочно привести таежное жилище в пожаробезопасное состояние, а печки незадолго перед тем протапливались; грязная, рваная рабочая одежда, тряпье и портянки, разбросанные как попало; черствые, но не успевшие еще заплесневеть корки хлеба на столах.

По столам и нарам, по стрехам и полкам шмыгали мыши.

Дверь гаража была приперта снаружи длинной березовой слегой. Цветков отбросил ее в сторону, и дверь, сухо скрипя, отошла, образовав щель метра в полтора. Изнутри шел густой запах отработанного солярового масла, но даже неопытный человек без труда отличит, когда запах идет от горячих живых машин, только что вернувшихся с работы, а когда это — застарелый, омертвевший машинный пот. Цветков вошел в гараж и осмотрел все шесть трелевочных машин, обходя их кругом и заглядывая под капоты.

Все трактора были законсервированы на длительную стоянку.

Тут же, неподалеку от гаража, стоял под навесом дизель. От него тянулись по столбам провода. Это была электростанция.

Ледзинская заглянула в проем и, рассмотрев в полусумраке инспектора, спросила:

— Неужели никого нет? Но ведь трактора-то стоят!

— Да в том-то и дело, что стоят, — нехотя отозвался Цветков; голос его из глубины гаража звучал глухо и мрачно. — Законсервированы они.

— И отсюда никакой-никакой дороги нету? — по-детски жалостливо спросила она.

Цветков помолчал.

— Нету, Ольга Васильевна, — назвал он ее по имени-отчеству, чтобы хоть немного заглушить в себе тревогу и как бы убедиться, что разговаривает все-таки не с ребенком.

— А вот эта дорога куда ведет?

— Да какая это дорога. Трасса. И никуда она не ведет. На вырубки только.

— А как же эти трактора сюда привезли? На вертолетах?

— Зачем на вертолетах. Зимой пригнали.

— А-аа… зимой… Значит, теперь и угонять зимой будут, да, Валя? И мы тут до зимы будем жить?

«Жить» она произнесла так, будто им и впрямь тут было с чем жить: с огородом, коровой, разными хозяйственными запасами, может, даже с клубом и танцами. А у них не было даже оружия, если не считать табельного пистолета Цветкова с двумя обоймами, но он мало пригоден для охоты.

— Ты свой-то хоть взяла? — спросил он, надеясь, что патронов у них будет побольше.

— Чего, Валечка?

— Пистолет.

— Н-нет… А зачем он тебе?

Он пожал плечами.

— Я его никогда не беру, — принялась она объяснять, как ребенок. — Он пылится в сумке и потом его чистить нужно… В прошлый раз от пудры еле отчистила — рассыпалась в сумке. И то ребята помогли. Я разобрала, отчистила, а собрать никак не могу. И они тоже, знаешь, почти уже весь собрали, а потом оказалось, что боек забыли поставить. Давай искать — нигде нету. Хотели уже сейфы двигать, а Женька Побегай говорит: «Да вот же он у тебя в руке!» Оказывается, я его, правда, в руках вертела… Так смешно было!..

К этому времени они подошли к большой, рубленной на земле, а не на полозьях, как балки, избе. Цветков откинул щеколду и распахнул дверь.

— Баня, — внезапно изменившимся голосом сказал он.

Ледзинская не поняла и испугалась. Потом осторожно, держась на всякий случай за локоть Цветкова, заглянула в проем двери.

Здесь были три двухсотлитровые железные бочки, вмурованные в прокопченный камин, и трехступенчатый, выскобленный дожелта полок, на котором стояли несколько деревянных шаек и ковшиков. Ледзинская не могла понять, почему этот мирный вид обычной таежной бани поверг участкового в отчаяние.

— Что, Валя? — шепотом спросила она, еще крепче ухватившись за локоть участкового.

Он не отвечал, мрачно уставившись в гулкую пустоту бани. В глубине души лейтенант еще надеялся, что рабочих вывезли на два-три дня — в баню — и, следовательно, вот-вот привезут обратно. Исходя из этого, можно было попытаться объяснить, хотя и с некоторой натяжкой, отсутствие личных вещей и постельного белья: тоже могли вывезти в чистку и стирку. Теперь же, после обнаружения бани, сомнений не оставалось: сплавщики ушли надолго.