— Нет. Он сразу в тайгу ушел. А потом вернулся. Только избу его спалили-

Миша усмехнулся:

— Дешево отделался!

Подходя к лагерю, Миша шепнул землемеру:

— А в отношении Гжибы это новость для меня. Может быть, это просто слухи или Настя путает…

— Нет, не путает. Был такой случай, — спокойно сказал землемер. — Я знаю о нем. Как-нибудь расскажу подробности.

Вечером Кандауров сидел у костра, просматривая и выправляя абрис (полевой чертеж). Некоторые рабочие уже спали, другие докуривали самокрутки, готовясь ко сну.

У костра против землемера сидел Гжиба и молча зашивал ичиги. В палатке переговаривались, а здесь была глубокая тишина и даже костер горел бесшумно. Воздух был недвижим, сильнее обычного мерцали звезды в холодном небе.

К Кандаурову подошел возчик и остановился в выжидательной позе.

— Чего тебе, Фома? — спросил землемер, не отрываясь от работы.

— Что же это такое? — заговорил возчик, понижая голос, чтобы не услышали в палатке, и лицо его приняло обиженное выражение. — Это разве позволено, человека изводить? Задирает всякий, кому не лень…

— Ну-ну, оставь, Фома. Никто тебя не задирает, — успокоительно проговорил землемер, не взглянув даже на возчика.

Фома любил подсмеиваться над людьми, но сам был очень обидчив и всегда на кого-нибудь жаловался. А вот и задирают, — уныло продолжал Фома. — Чудаком, слышь, зовут. А чудак — это хуже черта. Обидно-то как!

— Кто же тебя чудаком зовет?

— Петр. Вы его уймите. Я смирный, смирный, а ведь тоже осерчать могу.

— Хорошо, — пообещал землемер. — Я не знал, что чудак — хуже черта. Будет он тебя Фомой Лукичом звать. Какие еще претензии?

— И еще есть. — Фома склонился к землемеру и зашептал на ухо, опасливо косясь в сторону костра: — Опять же Гжиба… Тот уж известно вам, как зовет… «Недотепа», — говорит. Это что ж, и ему, значит, в ножки поклониться?

— Ну хорошо, иди, — сухо сказал землемер, — займись чем-нибудь. А я приму меры, больше этого не будет. — Кандауров спрятал абрис в полевую сумку и достал оттуда книгу в темном переплете.

В костре обрушились, затрещали поленья, полыхнул огонь, и снова — тишина.

— Все с газетками? — вдруг спросил Гжиба. В его голосе было столько вызова и насмешки, что Кандауров нахмурился и внимательно взглянул на охотника. Гжиба спокойно продолжал шить, не поднимая головы, словно и не он задал вопрос.

— Это не газетка, а книга. Разве ты не видишь?

— Я все вижу, землемер. А только ни к чему это. Ты вот за тыщу верст хочешь все усмотреть, а под носом не чуешь, что творится.

Кандауров промолчал, глаза его сузились. Казалось, он обдумывает сказанное Гжибой.

— Я вот разговор ваш слышал, — продолжал охотник. — Жалуется недотепа, а чего жалуется? Пустое дело, и народ пустой. — Гжиба отложил работу и вдруг с силой ткнул шилом в колоду, на которой сидел. — До чего пустой народ! Гнус людской, шалопуты. Смотреть тошно.

Глаза Гжибы странно блестели. Он поднялся во весь рост.

— Ты чего ерепенишься? — опросил землемер, с любопытством глядя на охотника. — Я сам знаю, каков Фома.

— Тогда зачем подачку ему даешь? Вишь ты, прозвали не так! Да он для меня — пустое место. А туда же, уважения требует…

— Нет, Гжиба, ты не прав. — Глаза землемера утратили теплоту. — Трудящийся человек достоин уважения, даже если у него и есть некоторые недостатки.

— Так это разве трудящийся? — с презрением прогудел Гжиба.

— А как же! Фома честно выполняет свое дело. А то, что он не хочет мириться с неуважительным отношением к себе, — это хорошая черта. Никому в нашей стране не позволено попирать человеческое достоинство ее граждан. Только человек с низменной душой способен незаслуженно обидеть другого.

— Неподходящие вы люди для тайги, — проговорил Гжиба, не слушая землемера. — Фома — это так… мусор, не человек. Об нем и говорить не стоит. Ну, а остальные? Практикант твой — несурьезный какой-то: все разговоры разговаривает. А Петр боязлив. Звал я его с собой на волков, отговорился: «Некогда, — говорит, — письмо домой пишу». Тоже мне дело! Письмо! А еще селиться здесь удумал, да и не один, всей деревней. Ну, не знаю, как его тайга примет. Был бы я царь лесной, всю бы тайгу дыбом поставил, а таких людей сюда не допустил! — Гневный огонь все ярче разгорался в диковатых глазах охотника.

Фома, опасливо выглянувший из палатки, снова юркнул в нее.

— Зверей бы на них натравил, огнем опалил!..

Кандауров слушал, не перебивая. Потом спокойно заключил:

— Так бы и было, если бы да кабы… Но цари-то — и лесные, и земные, и небесные — в отставку вышли, а потому вот и ты не препятствуешь нам, а помогаешь. И не хочешь, может быть, а помогаешь… Любопытно тебе, что мы за люди, верно? Ну вот. — Кандауров насмешливо прищурился, пристально, с глубоким интересом всматриваясь в замкнутое, хмурое лицо охотника, и закончил тоном приказа: — А дразнить Фому категорически запрещаю. И о практиканте и о Петре неверно говоришь. Ты их еще не знаешь!

— Не знаю! Ну что ж, присмотрюсь я еще, погожу уходить. Только помни, землемер: надоест к вам присматриваться, макну рукой и уйду. А если я от вас уйду, то и вы лучше из тайги уходите. Добром предупреждаю!..

Гжиба сверкнул глазами и, что-то бормоча, ушел в палатку.

Небо хмурилось, ждали снега. А в бессолнечные дни, глубокой осенью, сурова, неприветлива тайга. Багровая листва кажется черной. Сумрачно и тихо под высокими соснами. Молчат птицы. Слышен только стук дятла. Низкие тучи нависают над деревьями.

Поднявшись чуть свет, позавтракав и вооружившись геодезическими инструментами, топорами, лопатами, отряд отправился отводить усадебные места.

Землемер шел впереди своим легким, быстрым шагом, жаким мог пройти километров двадцать не уставая.

— Ну и ну! — сказал Петр, догоняя Кандаурова. — Вот это, скажу вам, участочек! Чего только тут нет! Хороший участок я выбрал! — Лицо Петра сияло, он раскраснелся от быстрой ходьбы. — А какие луга, озера!..

Землемер с удовольствием смотрел на радостное лицо старшего рабочего.

— Вот и переселяйтесь скорее!

— Этой же зимой начнем строиться. Золото — не земля… А такого, Владимир Николаевич, и не видал никогда. Что за диковина? — Петр подал Кандаурову кусок пушистой, очень легкой коры. — Хоть шубу из нее шей. — Он смеялся и радостно повторял: — Дери с дерева и шубу шей.

— Бархатное дерево, — пояснил Кандауров. — Где ты его нашел?

— А я в падь опускался. Гляжу, стоит там деревцо, аккуратненькое, словно девушка, в меха одетая…

— В какую падь?.. В эту? Знаешь, как она называется? Мерзлая падь, — сказал землемер.

Они шли сейчас вдоль оврага, у которого не так давно землемер сидел с Настей. Но сегодня обширная поляна выглядела хмуро, неприветливо, а лощина, заросшая орешником, имела совсем зловещий вид.

— Мерзлая? — переспросил Петр. — Ну что ж, и Мерзлую освоим, и Мерзлая в хозяйстве пригодится.

— А Настя почему-то ее не любит, — вспомнил землемер. — Говорит, плохое место.

— А у нас не будет плохих мест. Каждому овражку найдем свое применение. — Петр осмотрелся. — Богатство, приволье какое! Заживем мы здесь! — Он то и дело сворачивал с тропинки, внимательно глядя под ноги, мял землю между пальцами, исследовал старые пни, рассматривал увядшие листья.

— Цветочки собираете? — послышался голос.

Они оглянулись. Их догонял Гжиба.

— А ну-ка, пойдем со мной! Вот я местечко тебе укажу… — обратился он к Петру, загадочно усмехаясь. — Жив останешься, век будешь помнить.

Гжиба тянул Петра в лощину, туда именно, куда не пускала землемера Настя.

— Да ничего, — сказал Петр, видя беспокойство землемера. — Что я, маленький?

Гжиба и Петр опустились по крутому склону и стали пробираться среди орешника.

— Интересуешься? — спросил Гжиба и указал Петру на лужайку, которая просвечивала сквозь кусты. — Ты там проверь землицу. Землица-то с фокусом. Сумей его раскусить.