На следующее утро умер ее отец. Не было и шести утра, когда мать, все еще пылающая от  пережитого, вбежала в салон, потому что, возясь на кухне с кофейником, услышала что-то вроде вскрика, невнятного призыва о помощи, яростного пыхтения. Ультимо лежал рядом с пальмой в кадке и сжимал в кулаке правой руки скомканную субботнюю газету. Он неотрывно смотрел вверх, на мать и судорожно дышал широко открытым ртом. Мать сразу поняла — это конец. И в самом деле, когда меньше четверти часа спустя в дверь спешно вошел врач, Ультимо уже затих и не двигался. Врач опустился рядом с ним на колени, послушал сердце и легкие, пощупал пульс и посветил фонариком в глаза. Когда он закрыл их двумя пальцами правой руки, губы матери задрожали. Дрожал подбородок и руки, дрожали колени, так что она опустилась на скамеечку. Вот он лежал, Ультимо, голый — халат на нем распахнулся, — чужой и сердитый. Толстые губы. Седые волосы, проволочная борода. Черная кожа. Мать дрожала всем телом, ей пришлось ухватиться за полку камина, когда она встала и набросила на него одеяло. Врач прочистил горло и сказал: «Ну что ж, мне пора», и только тогда она увидела, что он был одет в дождевик прямо поверх бело-синей полосатой пижамы и обут в домашние туфли на босу ногу. «Выше голову, барышня!» Он закрыл за собой дверь. Мать дрожала еще час и занялась организацией похорон, не осознавая ничего, как будто это были очередные гастроли оркестра. Объявления о смерти в газетах, множество уведомительных писем — почти сотня, адресованных во Францию, Италию, США. Церковный приход. Похоронное бюро. Она выбрала королевский гроб, несмотря на то — или же потому, — что Ультимо никогда бы в такой не лег. Похоронен он был на кладбище на бывших городских укреплениях, давно уже, собственно говоря, закрытом, в саду со множеством астр и старых деревьев, откуда мертвые могли обозревать озеро и далее до самых белеющих гор. После женитьбы Ультимо приобрел семейную могилу на четырех покойников. Его жена уже девять лет как лежала там. Теперь лег и он. Мать, моя мать, пятьдесят пять лет спустя была похоронена с ним рядом — так что сейчас там осталось свободным еще одно место. Гробница и сегодня расположена на том же месте, между огромными, как замки, усыпальницами семейств Шойхцер-Фом Моос и Эбматингеров — после смерти жены Ультимо заказал надгробные скульптуры у того же скульптора, который создал погребальную композицию для Эбматингеров, — и надгробие изображает сломленного скорбью мраморного ангела с огромными крылами, который поддерживает мужчину в шляпе и маленькую девочку, распростертых над телом женщины. Оба они высечены из темноватого камня, а девочка выглядит как беременная на сносях. Стоял лучезарный осенний день. Небо синее, как на картине, высоко в небе парили птицы. Половина города — конечно, за исключением Бодмеров, Монтмоллинов, и Лермитьеров — столпилась среди плакучих ив и храмоподобных склепов, надписи на которых прославляли необыкновенных покойников. Священник говорил, а мать во время его певучих молитв ждала, что грянет гром небесный и докажет и ей и священнику, что Ультимо даже мертвым не хотел иметь ничего общего с этим Богом. И что мать дерзко нарушила его последнюю волю — завещания не было. Что его богом всегда был лев. Но ничего не случилось. Один из друзей юности сделал жалкую попытку поведать о смешных выходках их студенческой поры, а в конце, выступая в качестве основного оратора, директор машиностроительного завода похвалил трудовую этику своего сотрудника. Закончил он словами, что без деятельного участия покойного производство грузовых автомобилей никогда бы не достигло такого уровня, которого оно достигло. Вернее, он собирался закончить этими или похожими словами, но его прервал приступ кашля такой силы, что он остановился посреди предложения, кашляя, подошел к матери, и, продолжая кашлять, пожал ей обе руки. Затем все, включая все еще покашливающего директора, спустились в ресторан на озере, одно из элитных заведений города. Сидя вокруг столов с белыми скатертями, ели мясо и сырокопченый окорок и пили вино с родины Ультимо — логика коалиционной политики на израильский манер — правда, кьянти, а не бароло, но тем не менее. Но надлежащее настроение все никак не создавалось. Наоборот, несмотря на попытки некоторых мужчин и женщин изобразить печально-торжественные воспоминания, с каждым проглоченным куском и выпитым глотком все становились еще более раздраженными, смущенными, испуганными. Один из них, прокурор по делам молодежи городского суда, уже после двух бокалов подвинулся рассудком и громко разговаривал сам с собой. Его сосед, совладелец частного банка, покраснел от гнева и заорал на прокурора: «Я что, должен это выслушивать? Должен выслушивать? Должен?» — ударился в слезы и побежал в туалет. Никто не мог, да и не собирался заниматься им, потому что многолетний партнер Ультимо по шахматам, нотариус, который как-никак женился на одной из Лермитьер, хотя и по боковой линии, ударил с гневом кулаком по столу, попал по своему бокалу — бокал разбился на мелкие осколки — и кричал, размахивая окровавленной рукой, что это наказание Божие, наказание Господнее. Он всегда это говорил. Все, все пропало, будущего не будет. Кровь брызнула через весь стол и попала на блузку виолончелистки. Она вскочила и в ужасе смотрела на свою запятнанную грудь. Все были возбуждены из-за дурных известий с Уолл-стрит. Там не было никого, кто за одну ночь не потерял бы половины или всего состояния. Вскоре все стояли у столов и орали друг на друга, как будто тот, кто перекричит других, получит последний шанс. Владелец частного банка тоже вернулся, он один сидел теперь на своем месте и по-прежнему тихо плакал. Какая-то женщина, дама в норковом боа и с золотыми браслетами, пытаясь успокоить двух мужчин, бросилась между ними — между своим мужем и любовником — и получила такой сильный удар в лицо, что перелетела через стул и очутилась под столом. Трудно сказать, кто ее ударил, муж или любовник. Возможно, оба. Во всяком случае, оба пытались поставить ее на ноги, бормотали извинения, но она не желала, чтобы ей помогали, и кричала из-под стола, что оба они одинаковые, ни у того, ни у другого не стоит. Никакой разницы, ну никакой. Да, да, пусть все слышат, ни один из них ни разу не сделал ее счастливой. Ни единого раза. Она выползла из-под стола и бросилась бежать, звеня браслетами, с кровоточащим носом, волоча за собой норковое боа. Для остальных это стало сигналом стремительно разойтись. Они толпились в узких дверях и, перегоняя друг друга, выбегали на улицу. Все: дальше — поднятый ими гомон и наконец — тишина, как после взрыва. Мать сидела за одним из столиков и неподвижно смотрела на опрокинутые стаканы, осколки, пятна красного вина и крови. Муха пожужжала, потом затихла, потом опять зажужжала. Наконец мать вздохнула, поднялась и осмотрелась. Вдоль одной стены зала за длинным столом неподвижно и молча сидели десять или даже двадцать гостей в черных одеждах, с красными, нет, с черными лицами, лесом волос и толстыми губами. Орда великанов с лапищами вместо рук, даже у детей. Мать впилась глазами в странных гостей, а те отвечали ей взглядом широко распахнутых глаз. Долго никто не двигался. Потом поднялся один из великанов, подошел к матери, раскрыл объятия и воскликнул: «Ма quarda un pò! Clara! La piccola Clara!»[6]  Это были братья Ультимо и последняя сестра. А еще муж сестры, жены братьев, дети и внуки. Несколько дальних родственников, кузенов и кузин и еще кое-кто, про кого никто не знал, в каком родстве они с Ультимо, да и в родстве ли. Все они, несмотря на то что ни разу не были у живого Ультимо, захотели проститься с мертвым. «Vieni, Chiarina, siediti!»[7] Итак, мать села рядом с дядей. Теперь заговорили все одновременно. Даже у детей были голоса, как камни, падающие с гор. Мать попыталась отвечать и с восторгом поняла, что может говорить по-итальянски. «Сага zia! Carissimo zio!»[8] Она разговорилась: «...ah, se sapessi, zio mio, la mia vita! Dolori! Lacrime! Un martirio!»[9], становилась все смелее и стала вставлять то «magari»[10], то «dunque»[11]. Все теперь повернулись к ней и слушали, как она говорит. Ох, ах, это была их кровь! Она все больше чувствовала себя под защитой этих великанов-горцев, становилась все меньше, ей это было позволено. Клара, lа piccola Clara. Из ресторана они уходили далеко за полночь — счет поглотил, наверное, все оставшиеся у матери деньги, — крича и смеясь одновременно. Даже те, кто поехал просто для развлечения, а Ультимо и не помнил совсем, обнимались на прощание еще и еще раз, выкрикивая последнее воспоминание или прощальную шутку, уже совсем собравшись уходить. Мать махала им вслед, пока последний из вновь обретенной семьи не скрылся за углом улички в старинном центре городе, потом пошла домой, в свой опустевший дом. Она рухнула в постель, решив на следующее утро выспаться как никогда. До обеда, может, еще дольше! Она пообещала тетке и дядьям сразу же, не откладывая, самое позднее весной, приехать на виллу Домодоссола, посмотреть на дом из камней, в котором появился на свет Ультимо.