Занимался он и всеми видами физических упражнений: и

гимнастикой, и плаванием, и греблей — всем тем, что теперь

называется физкультурой. Он закалял свое здоровье и приучал себя к

исключительной выносливости.

«Музыка тоже играла важную роль в моем развитии, —

вспоминает Кропоткин. — Она являлась для меня еще большим

источником наслаждений и энтузиазма, чем поэзия... В то время опера

каким-то странным образом была связана с радикальным движением.

Революционные речитативы в «Вильгельме Телле» и «Пуританах»

всегда вызывали шумные овации, немало смущавшие

Александра II. В шестом ярусе, в курительной и на подъезде собиралась

лучшая часть петербургской молодежи, объединенная общим

благоговением к благородному искусству. Все это может показаться

теперь ребячеством, но тогда немало возвышенных идей и чистых

стремлений было заронено в нас поклонением перед любимыми

артистами».

Но Кропоткин не только посещал оперу. Вместе с его

товарищами, братьями Замыцкими, их матерью и сестрой он разучил

оперу «Руслан и Людмила» и многие вечера отдавался занятиям

музыкой, участвуя в дуэтах, трио и хорах. Петр Алексеевич очень

неплохо играл на рояле. Кроме того, на балах в Зимнем дворце он не

раз в качестве камер-пажа дирижировал танцами, которые тоже

любил.

К двадцати годам, когда Кропоткин окончил пажеский корпус,

он был уже разносторонне образованным человеком. В нем уже

была развита наблюдательность, и он собственными силами создал

для себя широкие возможности самообразования и развил свои

способности.

В своих путешествиях и научных занятиях он был всегда

энтузиастом. Он знал с ранних лет ту истину, что для успеха в

большом деле постоянно приходится выполнять «невозможное» с

общепринятой точки зрения.

* * *

Накануне отъезда из Читы молодому исследователю захотелось

побывать на берегу Ингоды, в том месте, откуда в

предшествовавшем году он отправлялся со сплавом.

Пошел он утром. День выдался солнечный, теплый. Был конец

апреля. На берегу шла погрузка барж; стоял обычный при этом

гул, движение и суета. Но вместо прогулки и отдыха Кропоткин

весь день истратил на то, чтобы определить скорость течения реки.

Об этом его просили сплавщики, с которыми он тут же

познакомился.

На другой день Петр Алексеевич выехал из Читы верхом; его

сопровождал один казак. Впервые он оделся так, как одеваются

все торговцы-гуртовщики, с которыми китайцы привыкли иметь

торговые дела: на нем был синий бумажный халат и высокая

монгольская шапка.

Реки уже очистились от льда; на полях и на берегу показалась

молодая трава. Кропоткин видел, как отчаливали баржи с

провиантом для низовых станиц на Амуре от острова при влиянии Ингоды

с Читой.

От лесистых берегов Ингоды путешественники повернули прямо

на юг и пошли по горной лесной тропе. Чем дальше они

продвигались, тем богаче становилась растительность, гуще была трава

под ногами. Сосновый лес сменился березняком. Сказывалось

продвижение на юг: горы стали ниже, их форма мягче. Лес

постепенно исчез, и у деревни Усть-Иль перед ними уже расстилалась степь.

Отсюда к югу потянулась она на бесконечное пространство — здесь

начинались грандиозные степи-пустыни Гоби.

Было приятно вырваться из гущи тайги на широкий простор.

Кропоткин проходил в направлении нашей границы с

Маньчжурией, в нескольких километрах от нее. Вдоль самой границы в то

время вместо пограничных столбов были сложены каменные маяки.

Их соединяли дорожки, протоптанные пограничными объездчиками.

По дороге попадались большие стада рогатого скота и большие

табуны лошадей. Косяки кобылиц паслись жеребцом-«вожаком».

Конские табуны и косяки содержались здесь круглый год: летом на

подножном корму, а зимой питались «ветошью» — прошлогодней

травой. Заготовки сена здесь не производились из-за недостатка

рабочих рук.

Хороший жеребец «грудит», то-есть собирает свой косяк и ведет

его к пастбищу. На ночь укрывается с ним в какой-нибудь пади

от ветра, а утром снова разыскивает для него пастбище.

В 60-х годах, когда путешествовал Кропоткин, земледелие у

забайкальских казаков только начиналось. Он записал в дневнике:

«Близ караулов представлялось явление, давно здесь не виданное:

приходилось иногда ехать между двумя рядами пашен...

Действительно, здешние степи удобны для скотоводства и не менее того

удобны для хлебопашества».

На этом пути Кропоткин ехал спокойно, не торопясь,

присматриваясь ко всему и изучая все, что он видел. Когда читаешь его

дневник, то поражаешься пытливости молодого путешественника.

Но он не разбрасывается, наблюдения свои приводит в строгую

систему. Он их заносит в записную книжку по разделам: 1) к

ледниковой теории, 2) отметки высоты, 3) определение

астрономических пунктов, 4) строение поверхности — рельеф, 5) климат, 6)

растительный мир — гербарий, 7) животный мир, 8) люди и быт,

9) образцы пород.

У него необыкновенно острый интерес ко всему: и к людям, и

к природе, и к науке. Его интересует земля, и в то же время он

следит и за звездами: по ним определяет астрономические пункты.

Он ведет съемку пути бусолью, беседует со встречными, обо всем

их расспрашивает.

Красота природы тоже не проходит мимо его глаз. При этом

любопытство у Кропоткина особого рода — это напряженное

исследование. Он внимательно подмечает явления и оценивает их,

сравнивает и делает ценные научные выводы.

Он все хочет видеть собственными глазами, проверяет все, что

узнает от местных жителей, ничего не принимает на веру.

Все более или менее длительные вынужденные остановки

Кропоткин посвящает изучению быта населения. Внимание его к

человеку и к человеческому труду было исключительно, несмотря на то

что он вырос среди людей, которые презирали труд.

Посевы, покосы, почва, все приемы скотоводства, все виды

земледельческого хозяйства, все промыслы, торговля, жилище,

домашний быт — все находит свое отражение в дневнике этого

добросовестного молодого исследователя.

* * *

Добравшись до станицы Чинданской, Кропоткин остановился на

несколько дней у бригадного казачьего командира.

Надо было освоиться в среде забайкальских казаков, прежде

чем в Цурухайтуе собирать караван. Необходимо было

окончательно войти в роль купца второй гильдии Петра Алексеева, как

значилось в его паспорте: изучить повадки, говор, проникнуться

местными интересами.

Он готовился к этому еще зимой в Иркутске, но здесь, в

станице Чинданской, было много нового, нисколько не

похожего на жизнь, которую он прежде видел. И быт иной, и народ

другой.

V бригадного командира и среди казаков все разговоры

сосредоточивались на Монголии, Китае и Маньчжурии. Говорили о

караванах, которые в том году должны были тронуться внутрь

Китая. Но вообще-то народ здесь был малоподвижный и не

особенно разговорчивый. Кропоткин даже жаловался на чинданцев:

«Нужен гидравлический пресс, чтобы выжать от них хоть

словечко».

Кропоткин, хорошо изучивший все ухватки местных торговцев,

репетировал со своим хозяином роль купца.

— Присаживайтесь, Петр Алексеевич, — говорил ему капитан,

когда на стол ставился пыхтящий самовар.

— Покорно благодарим-с! И здесь посидим, — отвечал

Кропоткин, садясь вдали на кончик стула, и принимался пить чай

«по-купечески»: дул на блюдечко, грыз кусочек сахара, с которым

выпивал три-четыре стакана.

Казаки, охранявшие границу, были своего рода казачьей