всколыхнула честно нажитый вес.

Нацарапать «FUCK!!!» поперёк капота,

непременно ржавым кривым гвоздём —

милый мальчик, сказочник гарри поттер,

хлещет в тёмном пабе свой горький портер

и не знает, лапочка, ни о чём.

И бежать, походу мурлыча что-то,

через мрак аллейный, чтоб каблуки

разбивали стуком покой болота,

в этом состоянии сумасбродном

с ночью приходящей вперегонки.

Но когда укутает кошка-полночь

полусонный город своим хвостом,

вдруг подкатит к горлу обиды щёлочь,

выжигая болью «...какая сволочь!»,

но себе прошепчешь: «...потом, потом...»

И мобильный модный — его подарок,

придушив на сотом уже звонке,

запулишь подальше — путь будет ярок,

но финал полёта, понятно, жалок — как у всех,

не вышедших из пике.

А потом внезапно случится утро —

через вечность малую в три часа.

Город станет хлопотным и маршрутным,

суетливым, дёрганым, непопутным,

поминутно жмущим на тормоза.

Ты войдёшь в потоки и станешь частью,

растворившись в смоге его забот.

Там, где каждый встреченный безучастен,

будешь строить — может, дорогу к счастью,

впрочем, может статься, наоборот...

Мужчины являлись из ниоткуда, но не с пустыми руками,

дарили звёзды в цветочных обёртках, воображали себя волхвами.

Топтались в жизни её основательно, их прайсы пестрили посулами,

отдельные были бедны, но нежны, все прочие — толстосумами.

Губы её обжигали чили — они твердили, что это сахар.

Она носила такие духи, что каждый встреченный глупо ахал.

Они мечтали срастись настолько, чтоб спать на одной подушке,

а в ней соседство с чужой головой рождало приступ удушья.

Она любила всех, но недолго — иначе у них исчезали тени,

тогда она плакала по ночам, смиренно каясь в атлас коленей,

наутро втирала крем анти-эйдж, сбивая со следа хищное время,

и выводила в ничейный мир эпоху вольного водолея.

А он не ждал её так давно, что позабыл обо всех приметах.

Она явилась из ниоткуда, из сумки жёлтой достала лето.

Ему хватило одной улыбки, чтоб снять пароли и стать доступным.

Он перевёз к себе в прошлый вторник два чемодана, кота и ступу.

Ты любишь осень?

                        Пусть будет осень.

Кизил созреет и листья сбросит —

и загорится в октябрьский вечер.

Как всё большое, миг быстротечен.

Я буду терпкой, я буду сладкой,

корми с ладони, ищи украдкой

во мне эскизы грядущих будней —

я изменяюсь ежеминутно.

И мы не станем искать причину

для этих поздних холодных ягод —

здесь царство женщины и мужчины.

Ты ищешь боли — я стану ядом,

ты жаждешь страсти — я стану жаждой,

но лишь покоя не жди.

 Однажды,

привычно, быстро и милосердно

уложит вечность с глазами нерпы

весь мир в шкатулку из перламутра —

и всё, что дальше, я помню смутно...

Наверно, данность возьмёт пучина...

Растает сказка, а с ней мужчина,

кормивший вечность с глазами нерпы

плодом горящим печали терпкой...

Пока же осень... Мы примем осень —

у нас так много грядущих вёсен.

В лучах закатных сгорает вечер —

как всё большое, миг бесконечен...

Сезон рефлексий накроет резко —

по осени сходят с ума внезапно.

И всё, что недавно казалось веским,

вдруг станет ватным.

Но ты, с упорствием печенега,

пока склоняешься к истукану,

а мир отходит к эпохе снега.

Отнюдь не странно:

созрели клёны для голой правды,

и откровенны плоды рябины.

Вот-вот навалятся брудершафты

с осенним сплином.

С полудня время несёт неспешно

в неприкасании суверенном,

и день с тобою пока что смежен.

Но пахнет тленом.

Сезон рефлексий накроет резко —

да, в осень сходят с ума, как в пропасть.

И мир рассыплется на отрезки,

попав под лопасть.

Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел,

как сны Азраила, висящие на гвозде,

что вбит в пустоту, но является осью мира.

Слова эти, колки, как клинопись юкагиров,

зовут меня: «Ир-р-аа...».

Зачем-то зовут, но приходят опять незвано,

и речь их резка, и отрывиста, и гортанна,

и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы,

и мне бы не видеть, да вечность уже не спится.

А мир кружится,

и время спешит,

только гвоздь, пробивающий пустоту,

пока ещё держит,

и сны Азраила ждут,

когда проведёт последнего преданный серафим

сквозь жаркие воды,

сквозь стынь бесконечных зим,

туда, где всё сущее станет единым Словом —

умрёт, а потом воскреснет, сложившись снова

в те звуки, которых не вымолвит мой язык.

Пока же, всегда неждан, навсегда безлик,

ведёт по непрочным льдам, по горящим рекам

дрожащую душу прозревшего смерть человека

уставший донельзя, измученный серафим

и ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.

трижды отрёкся но был прощён

поцеловавший однажды проклят

листья осины дрожат и мокнут

дождь зарядил до конца времён

всякий кто в силе себе ковчег

прочим велели не волноваться

мир победившего потреблядства

что в тебе истинно человек?

тёмное время чужие сны

в смайлах убитые алфавиты

речь возвращённая к неолиту

просит почтительной тишины

ночь загоняет стада машин

в душных загонах теснятся агнцы

всхлипнув уснуло за стенкой чадце

выплакал страхи Мариин сын

Вот-вот падёт последний бастион,

оплот, стена, et cetera по смыслу,

и в тёмный мой немой иллюзион

ворвётся свет, слепя кротов и слизней,

разъевшихся на пиршестве души,

потерянной над пропастью во лжи.

Да будет так.

Взметнутся пыль и мусор —

но всё вернётся на круги своя,

поскольку притягательна Земля

до костного несдержанного хруста.

Я слышу, как долбит извне таран,

я чувствую, как мечется тиран,

хтонический мой мелкий повелитель,

смешное доморощенное зло,

но я пока не вижу ничего

в своём нерукотворном мегалите.

Ведь что слепому свет?

Всё та же тьма,

которой вкруг очерчена тюрьма.