и занимают у тех, кто условно умер,

атомы новых смыслов.

Ожить спешит

то, что собой всегда представляет в сумме

мир, полный терпкой боли, поскольку боль —

факт, подтверждающий право на продолженье.

Вода в клепсидре уходит в ноль,

смерть обрезает надежду и нити тени.

Быть по сему.

Я свидетель.

Мой малый долг —

видеть событие, прячась у балюстрады,

верно, исполнен.

Бегу до семи щеколд.

Смерть провожает внимательным долгим взглядом.

Шуршат, тревожась, камыши,

на дне ночном не спится многим.

Смотри, как щиплют нити ржи

единороги,

бродя по руслам древних рек,

познавших мель и ставших полем.

Единорожий длинен век,

характер — вздорен.

Глаза их — «бездна, звезд полна»,

а губы ласковы и терпки.

Их глубина страстна, страшна.

В них мастер лепки

смятенный, непокорный дух

вложил, чтоб множились печали,

и дал на откуп темноту —

и тьму венчают

луной облитые тела.

А ты светла, чиста, убога,

жила бы и жила под Богом,

но жребий пал, и зёрна зла

в тебе пробились, недотрога,

пока в мир тёмный ты вела

единорога.

С утра охотились на ведьм,

потом в таверне пили пиво.

Хозяин, бурый как медведь,

косился сумрачно.

Не диво...

Весь вечер дергалась щека,

и левый глаз сводило тиком.

...Была легка её рука

и пахла зрелой земляникой,

но жар пощёчины взорвал,

отравой пробежал по жилам.

Гнев,

голос зверя,

дверь,

подвал,

зажатый рот...

Собака выла.

Тоска росла, как снежный ком,

и пьяный гогот отдалялся.

Он дождь ловил иссохшим ртом.

Мистраль предзимнего Прованса

бил по лицу.

Ещё, ещё.

Он помнил многое, но это...

Забыть бы хрупкое плечо,

бездонность глаз и зёрна света,

со смертью ставшие ничем...

Потом, на дружеских попойках,

он избегал подобных тем —

сводило глаз, и было горько.

Не жил, но умер.

Не воскрес,

хоть на Суде имели вес

следы копыт на той дороге,

которой в заповедный лес

ушли её единороги.

Шепчут ей: «Спи, не заглядывай в глубину.

Там, в глубине, на дне, ждёт предвечный кит».

После уходят, оставив её одну.

Девочка тихо дышит, и дом молчит.

Дом помнит многих, наученных не смотреть.

Всё у них ладно:  карьера, любовь, семья,

тайные связи, приторней, чем грильяж,

многая славные лета, ручная смерть.

Девочка дышит, как дышат дети любых широт.

Шёлковы локоны длинных её волос,

полночь в глазах оттенка ивовых лоз.

Гулко вздыхает кит — зовёт.

Жмурится дом, дому страшно увидеть, как

девочка, тихая от негустого сна,

встанет на край раскрытого в ночь окна

и в пересушенный летом голодный мрак

сделает шаг.

Но не смотреть нет силы — и видит дом:

вот, раздвигая вяжущий кислород

телом, ладошками острыми и хвостом,

рыбка негромкая в небо плывёт, плывёт.

Она подбирает птенцов, потерявших инстинкт гнезда,

и кормит бродячих кошек паштетным фаршем.

В глазах её спящих — настывшая немота.

В ней тёмные тысячи лет, и немногим младше она,

чем пустыня, простёртая на восток.

В узлах синих вен заблудились чужие тайны,

поэтому век её тяготно колченог,

как брошенный пёс, доживающий при вокзале.

Я очень боюсь под ладонью её уснуть —

там эхо потерянных бродит в холмах Венеры,

но в складках ладонных, текучих, как злая ртуть,

дозрели слова для открытия новой эры.

И я прихожу к ней, целую её висок,

в котором давно не пульсирует жажда жизни.

Щебечут подранки, мурлыкает кот у ног,

и тянется вечность — тягучей, чем след от слизня,

чем тысячи длинных её, занесённых лет,

чем пропасть песка, пересыпанного в ладонях.

Но вновь она гладит меня и ведёт на свет,

хотя понимает, что время вот-вот догонит.

Мне бы, знаешь, начистоту,

наизнанку наговориться,

только снова душа-лисица

пьёт предвечную пустоту.

Неродившихся слов река

всем несбывшимся глубока,

не увидеть бы, что глядится, —

в этих водах века, века.

Время тянется, не спешит,

стелет простыни для ночлега.

Пахнут стаявшим стылым снегом

лапы лисьей моей души.

Мне бы только успеть уйти,

прежде чем, пробудившись, воды

бесконечной реки Смороды

встанут пламенем впереди.

 ...Мне бы, веришь ли, ни о чём,

мне бы, слышишь ли, не об этом.

Ты побудь мне ещё плечом...

Хоть до света...

Плывёшь в нутре большого джипа,

считаешь, мир на блюдце дан.

Не трепыхайся, бела рыба,

насадит время на кукан.

У времени свои примочки,

крючки, грузила, поплавки,

таскает люд поодиночке —

покамест сетью не с руки.

Но, как рачительный хозяин,

обходит заводь тихих вод,

и новый день мальки встречают,

и мир им о любви поёт.

Не всё чудесное полезно,

хоть часто новичкам везёт,

но терпеливо дышит бездна,

и ждёт предвечный рыбовод.

Когда-нибудь и ты дозреешь,

и время, приманив блесной,

рванёт — и приобщит к трофеям.

Не слыша жалобы немой

на то, что воздух густ и резок,

и что кружится голова,

отсортирует в недовесок,

поморщившись едва-едва.

И ты уловишь, угасая,

тот свет, который был всегда,

но смерть придёт к тебе, босая,

ни в чём не ведая стыда.

Спроворит немудрящий ужин

и скатертью покроет стол,

и выберет из сотни дюжин

не самый значимый глагол —

чтоб на отпущенной минуте,

в закат, что зрелостью вишнёв,

тебя подать на старом блюде

сентенций, сколотых с краёв.

Ведьмино брезжит время, третий заветный час,

до петушиных криков — вечность, до жизни — пропасть.

Теплится еле-еле ватт в двадцать пять свеча,

тянется нить и колет.

Свой сочиняя Локос,

бьётся с драконом долга в целом прекрасный принц,

да чарований быта не разрубить с наскока.

В небе давно не слышно белых и вольных птиц,

но не устанет ведьма верить в чутьё иголки.