Иногда мадемуазель Роз с удивлением осматривалась вокруг, словно очнувшись от сна. Порой она невнятно шептала какие-то слова, и Элен с нетерпением кричала: «Ну что вы такое говорите?» Тогда она вздрагивала, медленно отводя свои большие впалые глаза, и тихонько отвечала:

— Ничего, Элен.

Жалость, наполнявшая сердце Элен, не смягчала ее, а, наоборот, сердила и лежала камнем у нее на сердце. Она с отчаянием думала: «Я становлюсь такой же злой, как и все...»

Однажды Элен долго рассматривала свое отражение в зеркалах гостиной, куда проникал свет из-под дверей соседнего кабинета. Ее темное платье, на которое ложились черные тени от красивой деревянной обшивки на стенах, охватывающий тонкую смуглую шею тугой квадратный воротничок, золотая цепочка с голубым эмалированным медальончиком были для Элен единственными «внешними» признаками ее богатства. Каким скучным оно казалось ей... Она считала себя несчастной, потому что ее одевали, как маленькую девочку, в короткие юбочки и завивали ей локоны, тогда как в России в четырнадцать лет ты уже женщина...

«На что я жалуюсь?.. — думала она. — Я такая же, как все. В каждом доме живут жены, изменяющие вечно занятым и думающим только о деньгах мужьям, несчастные дети... Говорят, когда у вас есть деньги, вам все приятно, все по душе, все ладится. У меня есть деньги, я здорова... но мне так скучно...»

Как-то вечером Шестов застал ее перед зеркалом и подошел к ней; он был пьян; с улыбкой посмотрев на обращенное к нему худенькое личико, он сказал:

— Какие красивые глазки...

Элен видела, что Шестов пьян и, хуже того, заслуживал презрения, потому что продавал свою страну тому, кто больше за нее предложит, но он был первым мужчиной, который посмотрел на нее... она не могла объяснить, как именно... это был первый мужской взгляд, который она почувствовала на себе; он посмотрел на ее маленькую, едва наметившуюся грудь, чуть заметную под платьем. Взгляд его долго искал нежную впадинку на худом, по-детски угловатом плече; взяв руку девочки, он поцеловал ее и вышел. В ту ночь впервые в жизни Элен не спала, мучаясь и сгорая от стыда, до боли испытывая неловкость, но вместе с тем и гордость, вновь чувствуя на себе этот тяжелый, нахальный мужской взгляд. Однако с того дня Шестов все больше и больше внушал ей страх, и она как могла избегала его.

В один из вечеров Элен увидала бродившие по улицам города группы женщин, которые просили хлеба. Они несли развевающееся на ветру полотнище, и, хотя их было много, это был не протест, а лишь робкая, тихая мольба:

— Хлеба, хлеба, мы хотим хлеба...

Когда они проходили мимо домов, двери затворялись одна за другой. А из соседней комнаты до Элен по-прежнему доносилось:

— ...Продать... Купить...

— Говорят...

— Говорят...

— Беспорядки, бунты, революция...

Но в глубине души эти люди не верили во все это; они размышляли о том, что происходило вокруг, не больше, нежели человек, которого уносит течение бурной реки.

— Деньги будут всегда...

— Единственное, что сейчас надо делать, — это покупать, покупать...

— Покупать что угодно... Электрические лампочки, зубные щетки, консервы... Мне только что сообщили о картине Рембрандта, которую можно заполучить за гроши...

Революция? Они отмахивались от нее, при этом нисколько не преуменьшая ее последствий. Этот нетерпеливый жест означал:

«Ну да, мы прекрасно знаем, что все скоро кончится, провалится в тартарары. Впрочем, мы привыкли к этому ожиданию. Размеренная жизнь наводит на нас скуку и ужас. Мы всё прекрасно понимаем, но нам по душе эта захватывающая игра с богатством, с бриллиантами, что будут конфискованы, с акциями, которые завтра станут макулатурой, с картинами, которые будут сожжены...»

Кто-то тихо сказал:

— Говорят, что Распутина убили... Говорят, его убил...

И после этих слов они переходили на неразборчивый шепот — император и императорская семья еще внушали уважение и страх.

— Как это возможно?

После минуты молчания версия была отвергнута. Да, да, посмотрим. А пока позвольте нам наиграться, насытиться, накопить золота, драгоценностей, а еще говорить о деньгах, мечтать о них, гладить золотые слитки, любовно перебирать драгоценности, рубли, а завтра они будут стоить?.. Сколько будут стоить они завтра?.. Ах! Ведь это будет завтра... Что толку думать о завтрашнем дне?.. Поэтому нужно продавать, продавать, продавать... И в то же время покупать, покупать и еще раз покупать...

— Боженька, спаси папочку...

О матери — ни слова.

— Боженька, спаси мадемуазель Роз... Прости мне грехи мои. Помоги французам победить в войне...

Отгремела Февральская революция, следом за ней пришла Октябрьская. Утонувший в снегу город совсем одичал. Это случилось в осеннее воскресенье, в три часа дня. Обед, на котором присутствовал и Макс, подходил к концу. В комнате стоял густой дым сигар. Под обивкой мебели похрустывали пачки долларов и книги. Обедающие пили дорогой коньяк из низких круглых бокалов. Все молчали, рассеянно слушая глухие, днями напролет грохочущие где-то на окраинах города выстрелы, которых, однако, никто не боялся.

Элен сидела у Кароля на коленях, но он уже давно позабыл о дочери и лишь машинально проводил рукой по ее голове, как гладят, почесывая за ушами, собаку. Увлекшись разговором, он так сильно дергал ее за волосы, что она вздрагивала от боли. Нежности отца были грубоваты, но Элен безропотно терпела их и радовалась возможности досадить матери. Однако когда она попыталась ускользнуть, отец удержал ее:

— Погоди... Ты никогда не посидишь со мной.

— Мне нужно делать уроки, папа, — сказала она, целуя его смуглую руку с тонкими длинными пальцами, на которой красовалось выпуклое массивное кольцо, символ семейной кабалы...

— Делай их здесь...

— Хорошо, папа.

Он обмакнул в коньяк кусочек сахара и положил его ей в рот.

— На, Элен... — И сейчас же забыл про нее.

Они говорили о Шанхае, Тегеране, Константинополе. Пора было уезжать. Вот только куда?.. Опасно было везде, но угроза нависала над всеми, поэтому казалась временной и не слишком серьезной. Элен не слушала их, ей было все равно, в какую часть света ее забросит. Она слезла с колен отца и теперь сидела в красном кресле, делая уроки на завтра. Ей надо было выучить наизусть «die zwanzigste Lektion»[12], текст о дружной семье из книги для чтения на немецком языке. Элен тихонько повторяла:

— Eine glückliche Familie — счастливая семья. Der Vater ist ein frommer Mann — отец — скромный мужчина.

«Господи! — думала она, глядя на картинку. — Какие же дураки...»

«Счастливая семья» собралась в гостиной с синими стенами. Отец с кудрявой светлой бородой до груди, в сюртуке и тапочках, сидел возле камина и читал газету. Мать с тонкой талией, затянутой передником в оборках, смахивала пыль с безделушек на полках. Девушка играла на пианино, сидящий у лампы школьник учил уроки, а два малыша, рыжая собака и серый кот сидели на ковре посреди комнаты, «предаваясь», как говорилось в книге, «невинным развлечениям их возраста».

«Какой вздор!» — подумала Элен.

Она оглядела окружающих. Те не замечали ее, но для нее они тоже были всего лишь смутными тенями, без крови и плоти, с неясными, как в тумане, чертами. Она жила в своем выдуманном мирке, где была хозяйкой и правительницей. Достав огрызок карандаша, который всегда лежал у нее в кармане, и, поколебавшись несколько секунд, медленно, точно заряженное оружие, притянула к себе книгу и написала:

«Отец думает о женщине, которую встретил на улице, а мать только что рассталась с любовником. Они не понимают своих детей, а дети не любят их. Девушка думает о своем возлюбленном, мальчик о гадких словах, которые узнал в школе. Малыши вырастут и станут такими же. Книги врут. Добропорядочности, как и любви, на этом свете не существует. Все дома одинаковы. В каждом царят алчность, ложь и взаимное непонимание».