– Пьёве… – снова прошептал Сергей Николаевич.

– Действительно просит пить. Давай стакан! – скомандовала Марина Петровна.

Однако Сергей Николаевич сжал губы – это означало, что пить он не будет – и уставился в окно. Ирина наконец в голос разрыдалась. Марина Петровна впилась в её плечо сильной рукой, давя пальцами и кольцами, и почти вышвырнула за дверь. Затем, чтобы не пугать и не угнетать Сергея Николаевича своим присутствием, она уселась позади него (она часто так делала) и стала ждать. Но ничего она так и не услышала, кроме нелепого «пьёве», обращённого к окну.

С того дня Сергей Николаевич заговорил – слабо, мало, но явно. Одна беда: понять и расшифровать его речи было невозможно. Вскоре собранные Мариной Петровной со всего города психиатры прибыли послушать лепет больного.

Сергей Николаевич, завидев врачей, по привычке норовил прикинуться спящим. Когда его будили то молоточком по левому локтю, то стоваттной лампочкой под веко, он только слабо морщился и шептал что-то бессмысленное вроде «вольо!»

Врачи многозначительно переглядывались. Один из психиатров, поразмыслив, предположил, что больной хочет выразить свою последнюю волю. Другой сказал, что больной на волю просится. Третий заявил, что Сергей Николаевич впал в паранойю и, скорее всего, воображает себя в эту минуту катающимся в автомобиле «Вольво». Марина Петровна принимала эти мнения стоически, но в её глазах чернел ужас. Ирина вообще едва сознание не потеряла, когда услышала о прогулке в «Вольво». «Овощ, овощ!» – думала она с тоской.

Даша в это время сидела в соседней комнате. С неё взяли обещание не выглядывать, не шуметь, по возможности не шевелиться и уж ни в коем случае не подслушивать. Только как можно было не подслушивать? И не шевелиться ей было трудно. Ей хотелось кричать, петь и прыгать по дивану, звеня и стреляя его дряхлыми пружинами. «Нон вольо, нон вольо», – повторяла она, кусая рукав и зажмуривая глаза от восторга.

Наконец психиатры удалились, подтвердив несчастным родственникам Сергея Николаевича, что случай сложный, и это всё, что можно сказать с полной определённостью.

Даша затащила в свою комнату бабушку Марину Петровну и объявила: «Я поняла, что говорил папа этим врачам! Как ты могла не догадаться? Я бы им сказала то же самое, если бы они ко мне пристали. Так, как папа, и сказала бы: не хочу! Нон вольо!»*

* non voglio – не хочу (итал.)

С бабушкой Даша не то, чтобы ладила – они приспособились друг к другу. Полного мира быть не могло. Их отношения представляли собой, как шутила Марина Петровна, что-то вроде Долины гейзеров. То есть это было поле, вечно бурлящее, опасное, брызжущее кипятком, но иногда и обманчиво тихое, идиллическое, всё в меленьких дымящихся бурунчиках. Даша ценила мощь бабушкиной воли, авторитетность её мнений, отличную фортепьянную технику и впечатляющую наружность. Но покоряться она не собиралась. Марина Петровна со своей стороны никогда не оставляла попыток обломать строптивую и балованную девчонку, хотя в душе её одобряла. Да, сын был совсем не такой, вот почему он так никогда и не… В общем, бабушка и внучка друг друга вполне понимали, пусть и скандалили часто, яростно, «зуб за зуб», как выражалась та же Марина Петровна.

Открытие Даши насчёт речей Сергея Николаевича бабушка встретила в штыки. Но вскоре выяснилось, что Даша права – Сергей Николаевич действительно говорил по-итальянски!

– Ты когда-нибудь слышал, что есть такая болезнь – афазия? – неожиданно спросила Настя.

Самоваров даже понапрасну лоб морщить не стал – нет, ничего он не знал про эту хворь.

– Это, как я поняла, род потери памяти, – пояснила Настя. – Например, человек забывает родной язык и вообще все языки, какие знал, а помнит один – тот, который изучал последним. Поэтому Шелегин помнит только итальянский. Он ведь как раз до аварии учил его с Дашей. Он по-итальянски сказал врачам: «Не хочу!» А накануне, когда в окно смотрел, сказал по-итальянски «дождь»*. Даша потом и об этом догадалась. Представь, как

странно: он говорит по-итальянски, думает по-итальянски, даже, наверное, полагает, что живёт в Италии

* piove – идёт дождь (итал.)

– Ерунда какая! Ничуть у нас на Италию не похоже. Этого просто не может быть, – засомневался Самоваров. – «Тут помню, тут не помню», что ли? Я никогда ни о чём подобном не слышал. Только в кино подобные выкрутасы бывают.

– А вот те психиатры, которые сначала предполагали, что он параноик и на «Вольво» катается, подтвердили в один голос – афазия! Такой диагноз в конце концов и поставили. И велели больного потихонечку учить родному языку.

Учить Сергея Николаевича было особенно некому. Ирина страшилась Марины Петровны и мужа. Итальянский язык вызывал у неё брезгливость. Она и раньше старалась как можно меньше бывать дома, а тут как раз ей удалось бросить до смерти надоевшее фортепьяно и дворец бывших пионеров. Ирина устроилась администратором в филармонию. Тоже на первый взгляд не слишком хлебное место. Зато Ирина стала подрабатывать у наезжавших в Нетск разнокалиберных звёзд. Она организовывала для них то видеозапись, то отдых в берёзовой роще, то охоту на кабана. Почему-то такие сложные штуки неплохо у неё получались. В семье появились деньги, и роль главной добытчицы освободила Ирину от неприятных хлопот с морсами, ложечками и взбиванием подушек.

Ни Марина Петровна, ни Даша к обучению больного родному языку толком подступиться не умели. Поэтому они вооружились словарями, разговорниками и стали вести с Сергеем Николаевичем несложные беседы на языке Данте. Впрочем, до Данте всем троим было далеко – Сергей Николаевич начал всерьёз учить итальянский незадолго до аварии, а потому не успел освоить сколько-нибудь сложных понятий. Ввиду слабости больного было довольно и тех непродолжительных корявых бесед, какие сами собой получались.

Ещё Даша и Марина Петровна стали давать Сергею Николаевичу слушать музыку – включали магнитофон, сами играли. Он сразу узнавал любимое когда-то и слабо морщился от нелюбимого.

«Разве бывают такие овощи!» – говорила Марина Петровна Ирине, которая ёжилась при этих словах и не хотела верить в чудеса. «Он узнал Пуленка, как только бабушка играть начала, – вторила Марине Петровне Даша. – С первых звуков! Мама, я не вру. Он Пуленка узнал, как почти сразу после больницы узнал меня! Он начал улыбаться, помнишь?»

И вдруг среди этих маленьких радостей случилось большое несчастье – умерла Марина Петровна. Она совсем до того не болела, и её кончина оказалась внезапной и такой же гордой и опрятной, какой была она сама. Просто однажды утром она не проснулась: отказало сердце. Это был страшный удар для Даши, и не только потому, что она впервые увидела смерть, такую холодную, желтолицую и непонятную. Вдруг сразу выяснилось, что вся тяжёлая, не слишком уютная, но строго организованная жизнь семьи последние годы держалась на Марине Петровне. Её не стало, и всё пошло прахом, всё развалилось.

Было это полгода назад. Даша повзрослела в три дня. Ребёнок легко приспосабливается к любым, даже самым диким условиям, в каких живёт. Они кажутся ему единственно возможными, он их любит – и счастлив. А вот взрослый чаще всего тем, что есть, недоволен. Даша теперь тоже стала взрослой: она поняла, что их дом устроен плохо. Взрослые тайны и дела стали ей явны и неприятны.

Первым её открытием было то, что мать давно и безусловно влюблена в Андрея Андреевича Смирнова. Сама же Даша невзлюбила руководителя «Чистых ключей» ещё семь лет назад, когда недолго пела в знаменитом хоре. Тогдашние свои капризы она объясняла сейчас собственной проницательностью. Она наперёд знала, что Андрей Андреевич влезет в их семейную жизнь! Она вообще считала себя очень умной.

При Марине Петровне Смирнов числился другом семьи, даже скорее другом Марины Петровны. По её просьбе он то приглашал к Сергею Николаевичу именитых психотерапевтов, то привозил с гастролей немецкие медицинские книжки. Старая пианистка пыталась высмотреть в этих книжках, хотя бы среди комментариев, набранных мельчайшим шрифтом, какой-нибудь пропущенный врачами намёк на надежду. Андрей Андреевич знал, что надежды нет, но книжки возил исправно.