Ишь какой, искупать тут выдумал. Купальщик сыскался. Будто это Хикеракли всё учинил! Да вовсе он простой студент — сам, глядите, при поясе, чин по чину. А что кабатчик на него всё пялится да водку бесплатно подносит — то не Хикеракли устроил, а людская лизоблюдская натура.

Только больно уж прямо Метелин смотрел. Так смотрел, как ежели решился уже; не спрашивать явился, а так, духу разве набраться. Есть в мире подобная порода, и не Петерберг ли первейший её рассадник? Хикеракли-то — человек простой, маленький, даром что с дармовой водкой, а и он из такой же породы выходит, если по делам посмотреть.

— Да нет в этом мире ни наказаний, ни искуплений, — тихо заметил он.

— Когда ты о них не думаешь, они не…

— Я не думаю?! — закричал Хикеракли. — Саша, да я один тут думаю! Будь моя воля, по-твоему, вышло бы так и с Городским советом, и с наместником, и с… — не стал договаривать, плюнул на это дело. — Эх, да по моей воле мы б знаешь в каком городе жили? Мы б вообще в городе не жили, вывез бы всех в степь Вилонскую — кра-со-ти-ща! И трава до горизонта… А ты наливай, чего сидишь.

— В Вилони я б тебе водку не наливал, — примирительно заметил Метелин. — Там вообще водка-то есть? Там хоть что-нибудь есть? Сравнил тоже — город-то с концом мира! Город — он же мир человеческий, а в человеческом мире, в отличие от твоей глухой Вилони, без наказаний и искуплений никуда.

— Да что ты о Вилони знаешь, — пробурчал Хикеракли и выпил, — что ты вообще знаешь. Твирина он убивать собрался, держите меня четверо! Знаешь ты, кто такой Твирин?

— Я тебе своё мнение по вопросу сегодня уже высказывал. Наглец зарвавшийся, выскочивший невесть откуда на беду Охране Петерберга.

— Мальчишка он. Как и все мы.

Метелин нахмурился. А то как же! Револьвер мы навострить готовы, мнение мы имеем, а в делах городских разобраться — это уж не по нашему уму работа.

Ну, помотав головой с досады, Хикеракли и выложил графу Метелину, кто есть Твирин такой. Метелин в лице переменился не слишком, но залепетал про «да ведь это же» и «насмехаешься надо мной, да?».

Хикеракли бы и рад насмехаться, ибо вот где хохма почище тележки под окнами. Почище и арестов добрых людей, и расстрелов ихних, и комитетов этих окаянных, и прочей дури, которую надо было остановить. Всем хохмам хохма!

Она же быль.

— Не расхотел крови? — всмотрелся он в метелинское смущённое лицо.

— Вздор какой, чепуха, — затряс головой тот. — Не бывает так, Хикеракли. Вчера мальчишка мальчишкой, а теперь, так скоро…

— Посмотри на себя, Саша, — перебил его Хикеракли и сам поразился тому, как твёрдо звучит голос. — Посмотри на меня. Да не криви морду, лучше посмотри. Видишь? Ведь можно же вместо Твирина любого… Да если ты пойдёшь стрелять, то и тебя можно! У тебя ж есть жизнь, как говорится, новая, другая, вот её и живи. А на нас не гляди.

— На вас не захочешь, а всё равно смотреть будешь — столько шуму.

Метелин глаз не отводил, но Хикеракли того и не желал. Желал он Метелину собственную голову на плечи перецепить, чтобы тот сам на красоты петербержские полюбовался и понял, чего не понимает.

За окном солдаты завершали конфискацию тележки. Хозяин «Пёсьего двора» шёпотом отправил мальчишку в погреб за новой бутылкой холодной водки. Его сиятельство граф Александр Метелин был крепок телом, здоров душой и полон решимости использовать револьвер по делу.

Порядок вещей, устав колебаться, застыл накануне самого страшного события в истории Петерберга под странным, но уютным, как «Пёсий двор», углом.

— Э, пустое это, — постановил Хикеракли. — Ты налил? Мо-ло-дец… Дай-ка я тебе лучше сказку расскажу, я сказки шибко полюбил нынче. Ну чего пялишься? Послушаешь — сразу всё и поймёшь. — Он опрокинул в себя стопку, прокряхтелся в рукав и начал: — Вот-с, значит. Жил на свете мальчик, и были у него… ну, пусть папаша, сват и брат. И всё хорошо, а то как же, и по бабам, как говорится, и пожрать имелось чего. А потом как-то раз приходит к ним из лесу волк… да в деревне они жили, неважно! Приходит, значит, волк. Почему приходит? А потому что такая вот она, волчья суть. И говорит… Ну я тебе диалоги пересказывать не стану, да и не было диалогов, мальчик умный был, сам всё понял, без слов. Волка кормят ноги и такие вот мальчики. Ну поплакал он да и отдал ему папашу. А что? Остальным ведь жить надо. Только волк папашу съел, а сам как был, так и стоит, пуще прежнего зенками сверкает. Не наелся, значит. Дальше всё ясно — сказка ведь, в сказке так и причитается, отдал мальчик свата. У волка слюна течёт, а сам он… даже и не рычит, зачем ему? Мальчик-то умный. В общем, тоже не спасло. Мальчик уже думать начал: может, мол, я что не так делаю? Что это такая за биология, что не нажрётся всё тварь? Ну а с другой стороны — ты двоих человек уже ему скормил, умник, давай теперь ещё, как говорится, по-реф-лек-си-руй! Ясен пень, не рефлексировал. Поплакал-погоревал да и скормил волку брата. Тот облизнулся — только косточки хрустнули.

Только и хрустнули, да-с.

Метелин заморгал в недоумении.

— И каков же финал?

— Финал? — Хикеракли почти рассмеялся, только вот не тянуло его что-то на веселье. — Не знаю. Хотел бы, да не знаю.

— Ну и сказки у тебя нынче! Лучше б к прежнему шутовству вернулся. Впрочем, леший даже с этим. Сказке, Хикеракли, полагается внятный финал с изменением одного состояния на другое. Итак, отдал ему мальчик брата… А что волк?

Вот ведь человек! Ни шиша ж не понял, а вопрос как-то сыскал самый правильный, самый, как говорится, благородный. Вечно все про мальчика да про мальчика, а что волк?

Почему никто никогда не интересуется волком?

Хикеракли хотел бы Метелину голову свою перецепить, да не перецепляется; хотел бы хоть словами объяснить, да пьяный язык ворочался без охоты. И потому он раскинул руки как можно шире, чтоб указать разом на все соседние лавки, на весь «Пёсий двор», на весь Петерберг, и, как уж смог внятно, ответил:

— А волк — вот он, Саша.

Том I

Глава 1. Птицы разного полёта

Пятьдесят минут, то есть почти час, в сутки — это шесть часов в неделю, недовольно говорил ему Юр. Шесть часов в неделю — половина рабочего дня. Если бы Сáндрий тратил то время, что занимает дорога от Института имени Штейгеля до исторической Академии, на чтение профильной литературы, сложностей с квалификацией бы не возникало. Начинать всегда тяжело; терпение и труд — лучшие союзники молодого врача. Не следует забивать себе голову всякой чепухой. Тем более — той, одна дорога до которой занимает лишний час в сутки.

Сáндрий мог бы парировать, что широкое образование ни в коей мере не следует называть чепухой, но Юр был в своём праве. Сам он пять лет не разгибал спины и сумел закончить Штейгеля с почётной грамотой и рекомендацией, открывавшей ему самые солидные двери Петерберга. Пожалуй, даже чопорные Ройши не осмелились бы выгнать юного доктора с подобной бумагой. Впрочем, спешить Юр не стал, а вместо этого предпочёл задержаться в аспирантуре, благо отцовской практики семье хватало на безбедную жизнь.

Пять лет Юр находил время и на то, чтобы давать брату весьма серьёзное образование. Уже на второй день учёбы, пробежав глазами перечень литературы, Сандрий понял, что обгоняет своих однокашников почти на полтора курса. Он мог бы заметить, что это несколько развязывает его руки и даёт определённое право посещать не все лекции.

Терпение, труд и практика, строго говорил Юр. Особенно в отсутствие природной склонности к медицине. Вводные лекции с эффектным препарированием лягушки, должные очаровать молодых студентов, пожалуй, и в самом деле можно не посещать, но освободившееся время следует потратить на чтение профильной литературы. У Юра в кабинете её хватает, он дал брату копию ключа.