Метелин чувствовал себя потрясающе глупо, будучи завороженным этим мороком.

Найденное слово «морок» стало главной победой в сём странном столкновении: потому что в самом деле — морок, а не человек. При всей тошнотворной романности суждения.

— Я бы даже был не прочь обсудить с кем-нибудь тезисы мистера Фрайда, — продолжил тем временем оскопист, — но вы, как мне показалось, слушали их не слишком внимательно. Я прав? Если прав, поведайте мне хотя бы, зачем в таком случае вовсе являться на лекцию? Зачем делать то, что не доставляет удовольствия?

Метелин с катастрофической ясностью ощутил: все провокационные ноты он вплетает в этот вопрос сам. Оскопист спрашивает именно о том, о чём спрашивает, — да ещё и с усталой благосклонностью принимает все реакции на свою персону. Пережидает ступор и приступ косноязычия, не торопит, даёт Метелину время справиться со шквалом впечатлений — так, словно подобное положение давно стало для него рутиной, словно от начала мира не случалось ничего другого.

И это, пожалуй, злило. Как любое ненамеренное унижение, за которое ответственен только сам униженный.

— Сколько? — всё-таки рявкнул Метелин.

Хотя хотел, хотел ведь сдержаться!

Оскопист по-прежнему смотрел в упор — спокойно и глубоко, как течёт за бортом морская вода.

— Вам не нужно. Как лекция мистера Фрайда.

И тут до Метелина докатилось осознание — его выкрик в аудитории слышали. И поглядывали теперь, от души забавляясь.

Все следы вчерашних побоев разом заныли.

И одновременно с этим приключилось нечто ещё менее предсказуемое, чем даже посещение оскопистом Академии.

В аудиторию зашёл припозднившийся граф Набедренных. Весь в белом, по своему обыкновению нездешний, он с порога улыбнулся оскописту. Не без некоторого изумления, но определённо так, как улыбаются доброму знакомцу.

— Признаться, не ожидал вас здесь увидеть, — графу и в голову не пришло говорить скрытно. — Я искал вас в других точках на карте.

Оскопист улыбнулся в ответ — столь, казалось, искренне, что даже морок чуть развеялся:

— Чему вы удивляетесь? Не вы ли твердили мне, что это был бы не только достойнейший символический жест — оскопист в Академии, откуда и берёт своё начало сия эстетическая традиция, — но и небесполезная разминка для ума?

— Кто же знал, что вы будете столь решительны! Душа моя, я покорён, — под бездыханное молчание аудитории граф Набедренных занял стул с другой стороны от оскописта.

Метелин же встал — к лешему комедию!

Зачем являться на лекцию, если это не доставляет удовольствия? Затем, что хочется увидеть побольше жизни — перед тем, как… Но не в такой же форме!

Это не жизнь, это комедия, просто дурная комедия.

И да, пусть она катится к своему лешему, вот только Метелин в том участвовать не согласен.

В коридоре он с размаху налетел на Хикеракли. Редкий случай, когда Хикеракли попался на дороге даже к месту, — влияние комедии, не иначе!

— Здравствуй, разносчик слухов, — не дал ему пройти Метелин. — Найдутся ли у тебя нынче сведения более компрометирующие, чем тот факт, что вот там, за моей спиной, сиятельный граф Набедренных воркует с оскопистом?

В точности оправдывая предположения о комедийности всех разворачивающихся событий, Хикеракли Метелина не заметил. То есть вроде бы и заметил — в конце концов, лбами они не столкнулись потому лишь, что лоб Хикеракли располагался примерно там же, где лоб Гныщевича, а значит, низковато для встречи с метелинским лбом! — но если и заметил, то очень не по-хикераклиевски. Не стал зубоскалить первым, глянул как-то недоумённо — не то обеспокоенно, не то просто не слишком понимая, чего от него хотят.

И добивающим ударом переспросил:

— А?

— За моей спиной аудитория. Ты, наверно, туда сейчас зайдёшь, — сказал Метелин и тут же усомнился своей гипотезе, ибо выражение у Хикеракли было вовсе не для лекции Сигизмунда Фрайда. — Так или иначе, в аудитории граф Набедренных. Обменивается любезностями с заявившимся в Академию оскопистом. Из любезностей следует, что граф сам его на это и надоумил. Взываю к твоему остроумию, ибо только оно способно примирить меня с абсурдизмом этой сцены.

Вместо остроумия Хикеракли явил рассеянность, больше подошедшую бы нездешнему графу Набедренных:

— С оскопистом?.. — нахмурился, встряхнулся. — Метелин, не мешай, я человека ищу. Ты чего вообще не на лекции?

— Могу задать встречный вопрос.

— Человека ищу, сказал же, а ты ко мне с графьями! В оплот вольнодумия перенести свои светские шашни заблагорассудилось, а? — Хикеракли сосредоточенно пошарил глазами по коридору, что-то заметил, выдохнул, удостоил наконец и Метелина взгляда: — Ну, граф Набедренных. Ну, с оскопистом. Хоть не с тромбонистом!

И был таков.

Метелин только мотнул головой, словно отгоняя сновидение, уродующее обыденный ход вещей. Всё-то в нём вроде бы верно, всё-то как и было прежде, но пара деталей изменились безвозвратно — и вот из-за них-то естественный порядок летит кувырком. И чем дальше, тем выше скорость переворотов в полёте.

Решительно отщёлкивая каблуками каждый свой хромой шаг, Метелин вышел из Академии и заодно из дурного сна.

Кувырком — это, пожалуйста, без него.

Приблев вышел из дому, когда город ещё только начал просыпаться, не потому, что поручение Гныщевича требовало столь незамедлительного исполнения. Не имелось в нём особой спешки. Но дома было тягостно, и на душе было тягостно, и на месте не сиделось.

Приблев знал о новом налоге уже давно, однако не стал делиться своим знанием ни с кем — посчитал, что это было бы неэтичным поступком в адрес хэра Ройша. Недели полторы назад закон наконец-то огласили.

И дома стало тягостно.

Придлевы не осуждали и не обсуждали. Мама шутливо заметила, что давно хотела взять дополнительных учеников, — она давала юным аристократам и даже разночинцам уроки фортепиано. Отец молча нахмурился. Юр раздражительно пожал плечами.

«Я учёный. У меня нет времени на такую чепуху».

Он учёный — и несравнимо лучший, чем Приблев, и у него никогда нет времени на чепуху. А это значит (не сказал никто вслух), что чепухе следует стать уделом Приблева. И отец, и мама, и Юр возмутились бы, заяви он о таком, но мысль невольно глодала.

Что ж, по крайней мере, он способен выплатить свою часть налога самостоятельно. И воспрянет Росская Конфедерация… Но вот что любопытно: все однозначно интерпретировали новый закон как способ стимулировать рождаемость. Это логично — так его и объявили. Но мало кто почему-то задумался о другой стороне — о том, сколько денег этот налог принесет казне. Может, его потому ввели, что казна прохудилась?

А впрочем, это ведь перенаселённый Петерберг воспринял новый жест Четвёртого Патриархата в штыки. Быть может, в остальной части страны всё иначе. Из закрытого города не разглядишь, по радио не услышишь.

Приблев пересёк Писчую, и только теперь ему стало вдруг ясно, что не так и сонен Петерберг, как виделось из окна. По улицам сновал люд — уже недели полторы сновал; и не то чтобы его было так уж много, но казалось, будто все разом заговорили, забормотали, заворчали, как разбуженные псы. Даже в утренней тишине словно вилось некоторое жужжание, и чем глубже Приблев заходил в Старший район, тем громче оно становилось.

Но не один же Петерберг особенный — особенности свои имеются где угодно! Например, с логической точки зрения равнинные тавры — тоже жители Росской Конфедерации, согласны они с этим или нет. Что же получается, Четвёртый Патриархат и от конных воинов ожидает демографических пополнений? Экая ирония!

«Если б им аукнулось, вышла бы ирония, — ответил на всё это Гныщевич. — Но, mon garçon, закон живёт там, где есть кому его исполнять».

Приблев задумался.

«Зато теперь, если Европы снова заинтересуются войной на Южной Равнине, ответить будет проще… верно? Мы не захватываем, мы просто пытаемся исполнить закон. С логической точки зрения, может, так и есть».