Пошептавшись о чём-то с самой смешливой из размалёванных девок, Гныщевич кивнул Метелину: следующий заход. И снова оказался прав — Метелин уже так устал изводиться страхами, что наконец почувствовал в себе то звенящее равнодушие, которое обыкновенно сопровождает самые точные удары.

Метелин встал.

Метелин подошёл к распорядителю.

Метелин был спокоен и уверен в себе. И в Гныщевиче.

Метелин дождался гонга, механически произнёс положенные слова, в переводе с таврского на росский звучащие предельно напыщенно.

Метелин окинул взглядом доставшегося противника — ничем не примечательного молодого тавра, сосредоточенно теребившего кончик косы.

Метелин даже нанёс полтора удара раскрытой ладонью и успешно увернулся от левого хука.

И тогда с потолка приютившего бои склада обрушился неуместный электрический свет. Свет этот так огорошил Метелина, что он не сразу разглядел, как с разномастными сюртуками зрителей смешиваются зелёные шинели Охраны Петерберга.

Кто-то оправдывался на всех подряд европейских языках, кто-то бранился вполне по-росски, девки визжали — Метелину буквально примерещилось в их визгах кокетство. Прощелыга, принимавший ставки, и казавшийся до того безногим нищий старикан ловко сдёргивали корабельные канаты, отделявшие ринг от зрительного зала. Старикан отпихнул растерявшегося Метелина с залитого кровью настила — похолодевшей спиной прямиком на шинель.

Его грубо скрутили, куда-то поволокли, ни о чём даже не спрашивая.

Раз так, Метелин предпочёл тоже помалкивать и озирался в поисках Гныщевича. Не то чтобы за него следовало всерьёз беспокоиться в такой ситуации, но не беспокоиться вовсе отчего-то не получалось.

Гныщевича, впрочем, Метелин так в суматохе и не разглядел.

Затем его вытолкнули без рубашки в октябрьскую ночь, связали, поместили с другими задержанными на телегу и повезли по грузовым путям из Порта. Везли долго — осталась позади и Шолоховская роща, и частые фонари Конторского района, и тишь Усадеб, и смрад Ссаных Тряпок, и главный железнодорожный переезд. Метелин продрог и тысячу раз проклял своё сегодняшнее невезение. Где телега остановилась — на территории Южной части или уже Западной, в темноте не определишь. Несколько телег проскрипели вперёд, многие отстали гораздо раньше. Видимо, задержанных хотели равномерно распределить по казармам. Не проще ли собрать всех в одном месте?

Сонный бородатый постовой перед спуском с телеги спрашивал имена. Метелин назвался — и получил в окоченевшую без одежды спину присвист и сальную шутку, но и это было по-своему приветливо. Не так он представлял своё заключение в казармы Охраны Петерберга.

До утра он истоптал крохотную одиночную камеру вдоль и поперёк, но дождался только беглого совета поспать: господин, мол, наместник покамест с прочими задержанными беседует. Неужто тоже объезжает всё кольцо по часовой стрелке? Метелин фыркнул и понял, что одиночная камера даже за короткий срок подействовала на него разрушительно — ещё чуть-чуть, и он начнёт говорить тут сам с собой. Чтобы только услышать человеческую речь.

Он подышал на ладони. Определённо — лучше уж расстрел, чем свалиться с лёгочной болезнью, которая грозит ему после ночного променада. В камере без рубашки, впрочем, было ещё хуже, чем на телеге — захочешь сесть ли, лечь ли, и поясницу сразу сковывает холодом.

А ведь случись облава на полчаса раньше или позже, хоть рубашка бы у Метелина была. А может, даже и пальто.

Вот же неудачник.

Дверь — без предупреждения в виде прибауток скучающих солдат — скрипнула.

В камеру шагнул Гныщевич — решительно, с перечерченным тяжкой думой лбом, но совершенно точно по свободному выбору. Его никто не заводил и как будто не сопровождал, он пришёл сам. Не глядя швырнул в Метелина рубашкой. Оставалось только невольно улыбнуться.

— Варианты твоей дальнейшей судьбы, mon chéri, мрачны и ограниченны.

— Спасибо, — спешно оделся Метелин. — Ты… с тобой всё в порядке? — он чуть не спросил напрямую, но всё-таки сообразил, что их вообще-то могут услышать.

Гныщевич чуть дёрнулся — так, словно не ожидал этого простого и важного вопроса.

— Я?.. Что со мной будет-то? — отмахнулся, побродил взглядом по стенам, вдохнул и весь напрягся, как перед броском: — Слушай меня внимательно, графьё. Тебя скрутили на боях. На ринге, но это недоказуемо, следов не осталось. Ты оказался из взятых единственным аристократом, остальные — сплошь портовые да иностранцы, с последними у наместника сейчас своих проблем хоть отбавляй. Поэтому у тебя есть chance официально сбежать.

— Что? — не понял Метелин. — Зачем мне бежать?

Вот уж что-что, а побег не входил ни в одну из редакций его планов на жизнь и смерть.

— Затем, что, если не бежать, другой твой chance — получить самое что ни на есть серьёзное наказание пилюлями и пускать себе слюни до конца жизни, — выплюнул Гныщевич. — Ты думал, тебя вырядят в красивую рубаху и расстреляют? Может, попадись ты в другой день, и расстреляли бы. А тут так вышло, что господин наместник с этой облавой хлебнул больше проблем, чем выгоды. Улов у него — сплошь иностранцы, а с ними что делать? Отсылать по родным землям без наказания? Нужен конвой, а это значит — писать в Резервную Армию, в Четвёртый Патриархат, леший знает куда. L’alternative? Наказывать тут? Но как — не пилюлями же! Европы от пилюль шарахаются давно. В общем, хэру Штерцу не до показательных разбирательств с молодым графом Метелиным. Хэр Штерц сейчас предпочтёт тебе пилюль отсыпать побольше, чтоб уж наверняка.

Метелин посмотрел на Гныщевича, не в силах вымолвить ни слова. Неужто правда?

Гныщевич только сильнее распалился:

— Думаешь, это будет красиво? Ничего в этом не будет красивого. Будешь сидеть в уголочке, капать слюной себе на воротник и ничегошеньки не знать о своих планах, заводах, отношении к отцам многочисленным и так далее. А потом, может, лет через пять или ещё когда придёшь в себя и будешь паинькой. Перевоспитаешься. Ведь работают же иногда, говорят, пилюли. Что, нравится тебе такой путь?

— Подожди, — попытался Метелин собраться с мыслями. — С чего ты взял, что мне грозят именно пилюли? Вряд ли же кто-то в открытую обсуждает меру наказания.

— А чему ещё грозить за нарушение Пакта о неагрессии? Истории про расстрелы — это только истории. Не каждому светит попасть в историю. Сведения о твоих перспективах можно запросить у наместника.

Гныщевич отвечал раздражённо, будто испытывая досаду от самого факта этого разговора. Ни малейшего желания раздражать его дальше у Метелина не было, поскольку сам он чувствовал в себе бескрайнюю благодарность — за рубашку, за не пойми как организованный визит в камеру, за заботу на боях минувшей ночью, за предшествовавшие тому тренировки, за давнее согласие с бухты-барахты заняться заводом, за самое начало учёбы в Академии. И за что только не.

Поэтому Метелин уточнил как мог осторожней:

— Но тебе не нравится идея сейчас запрашивать что бы то ни было у наместника, так? Хорошо, тебе виднее. Объясни, пожалуйста, ещё раз, что тебе нравится. В сложившейся ситуации.

— Что у тебя есть хороший вариант, — хмыкнул Гныщевич столь деланно, что даже у Метелина не получилось не догадаться: ему тоже несладко. — Не лучший, но хороший. Как всякий аристократ, совершивший не самое страшное crime, ты можешь добровольно уйти в Резервную Армию.

Метелин инстинктивно шагнул вперёд — будто хотел приблизиться, укрыться, увернуться от нелепицы службы в Резервной Армии. Попросить что только не защиты.

Вслух, конечно, попросил о другом:

— Прости, я мыслю сейчас не слишком трезво. Можешь разжевать, что это мне даёт — кроме шанса избежать проклятых пилюль? Я стараюсь, но мне правда так сразу не разглядеть, какая в этом польза — с точки зрения того, к чему я стремился.

Гныщевич зыркнул из-под шляпы гневно — но уже привычно гневно, без этой странной незнакомой тяжести:

— Такая, что пока ты жив и цел, ты всегда можешь попытаться второй раз.