Выслушав доклады офицеров своей «конторы», генерал Камера минуту-другую помолчал, как-то сочувственно окинул нас взглядом человека, которому есть что рассказать, да права на то нет.

— Ну добре, — проговорил он. — И на том спасибо. Так и доложим командующему фронтом. Гуковский идет со мной.

Они пошли к одноэтажному домику, стоящему отдельно среди высоких деревьев. Это было в середине дня 29 ноября…

Почему именно с 29 ноября начинаю я свои мемуары, подчеркиваю эту дату, возвращаюсь к ней, отступив немного то в июль, то в сентябрь? Мне было бы много легче повести рассказ об увиденном и пережитом на войне последовательно — от 22 июня 1941 года и дальше, неделю за неделей, месяц за месяцем. Так и писал сначала, задумав эту книгу. Но первые недели и месяцы войны оставили в душе столько горечи, столько потрясений, что тяжкие личные переживания способны заслонить нечто более важное. И тем создается угроза нарисовать правдивую в деталях, но искаженную в целом картину.

Тридцать с лишним лет спустя человек садится писать книгу, и врезавшиеся в памяти детали не дают увидеть целого. А в эту целостную картину первых недель и месяцев войны входят беззаветная верность бойцов и командиров военной присяге, делу партии, невиданные в истории войн стойкость и героизм, столкнувшись с которыми сразу же дал трещину гитлеровский план молниеносной победы. Эта неоспоримая картина могла не раскрыться в подробностях отступления под натиском фашистской брони, в наших невосполнимых утратах, в зареве пожарищ над родными местами — во всем том, что мог увидеть, услышать, запомнить один человек, если он даже оказался на такой вышке, как пост начальника разведотдела в крупном артиллерийском штабе. Тут необходима такая вышка, с которой видно все разом! Вот почему не с 22 июня решил повести свой рассказ о войне, а с конца ноября, точнее — с 29 ноября, когда, выслушав наши доклады, пошел к генералу армии Г. К. Жукову начарт Западного фронта генерал-майор И. П. Камера.

Разумеется, я тогда не мог знать, много позже узнал, что именно в этот день командующий фронтом звонил Верховному Главнокомандующему, просил отдать приказ о начале контрнаступления. Речь шла о первой в Великую Отечественную войну крупной наступательной операции стратегического значения. Она уже была близка — радость первых, так тяжело выстраданных, по-настоящему крупных побед над смертельным врагом.

Но покривит душою мемуарист, который напишет задним числом, что уже тогда, в конце ноября, печенкой чуял близость крутых перемен или, глядя на карту, предвидел созревающее контрнаступление. Я уже рассказывал, какое впечатление производила карта 29 ноября. Днем позже войска правого крыла Западного фронта вели кровопролитные бои в районах Дмитрова, Лобни, Крюкова, Дедовска. Здесь, с северо-запада, врагу удалось подойти к нашей столице на двадцать пять километров…

Но советское Верховное Командование сумело разглядеть в изобилии синих обозначений на карте кризисное состояние противника и подходящий момент для его разгрома. В тылу заблаговременно создавались крупные стратегические резервы. Мы же делали все, чтобы остановить врага, и твердо верили в победу.

22 ноября у Кубинки я поднимал по тревоге 766-й артполк, чтобы вывести его в район Солнечногорска для усиления на том участке противотанковой обороны. Дело было поручено мне потому, что другого офицера под рукой у генерала Камеры не оказалось, а время не ждало.

Кажется, чего проще: передал приказ — батареи снялись и пошли. Но ведь и военные люди неохотно покидают сколько-нибудь обжитое место: уже огневые позиции оборудованы, как-то налажен нехитрый солдатский быт. Да и вообще, трудно вот так, без предупреждения, сразу же — в пургу, в неизвестность. На это, конечно, никто не ссылается, это, так сказать, подсознательная причина. Осторожные просьбы несколько отсрочить выход объясняются нехваткой средств тяги, необходимостью чего-то там дождаться, что-то доделать.

— Товарищи! В любом случае можно просить обоснованную отсрочку, кроме одного. Кроме случая, когда вас посылают в бой!

И куда девались как будто логичные обоснования просьбы об отсрочке! И откуда взялись средства тяги, которых действительно не хватало! И вот уже полк в движении, в высокой боевой готовности встретить врага.

Наш путь — через Москву. Забежал в какое-то учреждение, с трудом дозвонился до полковника Е. И. Гуковского, доложил, что марш проходит в полном порядке. А ночью на полпути к Солнечногорску — пробка: встречные машины, повозки загромоздили Ленинградское шоссе. Впереди — зарево далекого пожара. Перепуганные люди заверяют, что Солнечногорск «давно у немца». Энергично пробиваемся сквозь пробку.

Марш продолжается. Мы с командиром полка майором В. Штейном, взяв небольшую группу красноармейцев, выезжаем вперед и на рассвете попадаем в Солнечногорск. В здании почты находим начальника гарнизона генерал-майора В. А. Ревякина. Майор Штейн докладывает о подходе полка и тут же получает задачу — занять противотанковую оборону на северо-западной окраине города.

Вскоре подкатывают батареи, с ходу занимают указанные им огневые позиции, артиллеристы приступают к их оборудованию. Мерзлая земля гулко звенит под ударами кирок и ломов. Пушки, сразу же приведенные к бою, смотрят жерлами в назначенные им секторы.

Покидая место, где скоро разгорится бой, всегда испытываешь чувство неловкости перед теми, кто там остается. Но мне приказано вернуться в штаб, как только полк займет новые огневые позиции. Надо ехать.

На улицах города, несмотря на ранний час, много народу, большое движение. Люди, кто нагрузив санки, кто с мешком за плечами, уходят из Солнечногорска…

Неожиданно встречаю подполковника Г. Д. Барсукова. Он, оказывается, тоже выполнял здесь какое-то поручение.

— Нам с тобой — немедленно в Перхушково, — сообщает Георгий Дмитриевич Барсуков. — Гуковский велел поторопить, если тебя встречу.

В те дни говорили «Перхушково», подразумевая под этим штаб фронта. Туда мы добрались только к вечеру. Генерала Камеры на месте не было. Выслушав нас, полковник Гуковский тут же отправился к командующему фронтом, а несколько минут спустя в одноэтажный домик под высокими деревьями позвали и нас с Барсуковым. В приемной командующего фронтом Гуковский успел шепнуть нам: «Докладывайте кратко, по существу!»

Вошли в соседнюю комнату. За столом, склонившись над большой картой, сидел командующий фронтом. Здесь же находился и член Военного совета Н. А. Булганин.

Оторвавшись от карты, Г. К. Жуков спросил, что мы видели в Солнечногорске. Барсуков начал рассказывать, но тут раздался телефонный звонок. Генерал армии взял трубку, назвался, долго слушал. Потом недовольно задал только два вопроса: «Так в чьих же руках сейчас город?.. А где командарм?»

Когда разговор был окончен, командующий фронтом вновь обратился к нам с Барсуковым:

— То, о чем хотел расспросить, уже устарело. Один из вас должен сейчас же вернуться в Солнечногорск и уточнить, что там происходит.

— Разрешите мне? — опередил я Барсукова.

— Поезжайте!

Снова знакомая дорога, снова улицы Москвы, теперь уже ночные, безлюдные. Миновав за Химками последнюю заставу внутренних войск, мчимся по занесенному снегом Ленинградскому шоссе. На нем и вокруг — никого, только люто завывает ветер. Не верится, что менее суток назад здесь было скопление транспорта и людей. В «эмке» нас трое: я, красноармеец шофер Руслов и сержант Виноградов, чертежник штаба артиллерии, смелый и расторопный воин. Время от времени нам с Виноградовым приходится толкать «эмку»: дорогу местами засугробило, буксует машина. Когда выходим из нее, слышим доносимый с запада порывами ветра гул артиллерийской стрельбы.

Сержант Виноградов часто бывает моим спутником в поездках такого рода, и мы всегда находим тему для дорожного разговора. Но сегодня что-то не идет разговор. О чем задумался Виноградов, не знаю, а я все еще под впечатлением встречи с Г. К. Жуковым. Вспоминаю белорусское местечко Пуховичи, где во второй половине тридцатых годов стояла наша 11-я кавалерийская дивизия. Мы занимали центральное место в дислокации 3-го кавкорпуса, и поэтому всевозможные сборы чаще всего проводились у нас. Из прибывавших на сборы командир 4-й кавалерийской дивизии комбриг Г. К. Жуков выделялся не только своей донской казачьей формой и подчеркнутой подтянутостью. Что-то еще, трудноуловимое, отличало его от других. Скорее всего то была угадывающаяся во всем его облике воля особой твердости. Позднее, уже командуя корпусом, Г. К. Жуков не раз приезжал к нам в дивизию. На одном из штабных учений нашего полка он появился неизвестно откуда: мы подняли головы от карт — перед нами комкор… Ну и была же нам взбучка за плохую охрану штаба! Упущение исправлялось немедленно, практически. Наш командир полка П. Е. Шаповалов, который весьма свободно держался с начальством, защищенный боевыми заслугами в Первой Конной, после отъезда комкора говорил: «Ну волевой! Этот научит! Мне и то пришлось по-пластунски занимать место в боевом охранении».