Наш отдел непрерывно получал информацию от разведотделений артиллерийских штабов в армиях, держал постоянную связь с разведотделом фронта. Чаще всего мне приходилось общаться с его заместителем, полковником, и другими командирами, решавшими те или иные вопросы нашего общего дела. То были люди изобретательные, напористые. Встречаясь по нескольку раз в день, мы обменивались добытой информацией, каждый помнил, что сведения, не очень интересные для тебя лично, могут оказаться важными для товарища. Сообща добивались быстрейшего прохождения разведданных наверх, сокращения до минимума их задержки в промежуточных инстанциях.

С благодарностью вспоминаю полковника М. В. Ростовцева, работавшего тогда в штабе начальника артиллерии Красной Армии. Не давал нам покоя полковник Ростовцев, добиваясь от нас лучшего использования средств АИР и воздушной разведки. И добился! Ко времени битвы под Москвой инструментальная разведка наладилась повсеместно, взаимодействие с разведотделом штаба ВВС стало надежным, аэрофотоснимки интересующих нас районов не заставляли себя ждать и крепко помогали разобраться в обстановке. А давно ли напоминание А. А. Быкова об артиллерийской авиации и воздухоплавательных отрядах показалось мне неуместным?

Как и прежде, я не упускал возможности послушать пленных, досадуя, как и многие командиры, что не научился заблаговременно немецкому языку. Переводчиками у нас были славные девушки, прибывшие на фронт из института иностранных языков. Трудились они без устали. И все-таки допрос с переводчиком — это вдвое большая затрата времени, чем без него. А время так дорого разведчику — каждая минута! Особенно в наступлении, когда обстановка изменяется очень быстро. Язык противника надо знать!

12 декабря 1941 года войска 20-й армии освободили Солнечногорск. Естественно, мне надо туда немедленно — убедиться в том, что артразведка верно засекала цели, или выявить наши неточности, дабы проанализировать, учесть на будущее допущенные ошибки. Желательно также заполучить что-нибудь из захваченных документов противника: опоздаешь — могут сгореть в солдатских кострах кипы бумаг, представляющих для разведки большую ценность. К сожалению, такое случалось не раз.

По обочинам Ленинградского шоссе — простреленные немецкие каски, закоченевшие трупы оккупантов, разбитые автомашины, покореженные орудия, обгоревшие танки. На их темной броне кроме черного креста обязательно намалевано еще что-нибудь зловещее: череп с перекрещенными костями, голова хищника.

— Картиночками страх хотели на людей нагнать, а получилось, что сами могилу нашли, — задумчиво говорит шофер.

На перекрестках дорог еще стоят немецкие указатели со стрелками. На черном фоне дощечки желтой краской, аккуратно, по-немецки выведены названия наших городов и сел, указано расстояние до них. А по немецким буквам начертаны мелом выразительные «резолюции» наших солдат.

Отступая, противник нес значительные потери. Среди немецких документов, найденных в деревне Стрелино под Солнечногорском, я видел строевые записки 1-го батальона 239-го полка 106-й пехотной дивизии. В них отмечались потери убитыми и ранеными за 11 декабря: офицеров — 4, унтер-офицеров — 49, солдат — 127 (из них два пропало без вести). Всего — 180. Только за один день!

13-го (вот и верь, что это несчастливое число) — сводка Совинформбюро: «6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся большие потери».

После Солнечногорска у всех на устах Клин. Он освобожден от оккупантов частями 30-й и 1-й ударной армий. Ранним утром 15 декабря штабная «эмка» в потоке какой-то воинской части уже пробиралась по улицам только что отбитого у врага Клина. Проезжали мимо всемирно известного Дома-музея П. И. Чайковского. Заглянули туда на минутку.

Разграблен, разгромлен варварами музей. В нем размещались гитлеровские мотоциклисты с мотоциклами, они отапливали дом книгами и мебелью великого композитора, исковеркали бюсты Пушкина, Горького, Шаляпина.

Наши солдаты поднимали с грязного пола и бережно складывали порванные ноты, фотокарточки, акварели…

Между прочим, в тот день в Клину побывала большая группа англичан, преимущественно журналистов, во главе с министром иностранных дел Великобритании Иденом. Они пожелали своими глазами посмотреть поле недавнего сражения и убедиться, что потери гитлеровцев действительно так велики, как об этом сообщает Совинформбюро. Думаю, убедились!

19 декабря, выполнив все, что мне было поручено Гуковским, я вернулся в Перхушково. Только успел доложить о положении перед фронтом 1-й ударной армии (30-я уже была передана Калининскому фронту), как командный пункт облетела печальная весть: погиб генерал Доватор. Это взволновало всех, большинство штабных командиров лично знали Льва Михайловича Доватора, а те, кто не был знаком с ним, много слышали хорошего о нем.

Кавалерийский корпус Доватора, уже ставший 2-м гвардейским, к началу наступления был переброшен в район Кубинки. Конникам ставилась задача: отрезать пути гитлеровцам к Волоколамску. Соединения Доватора вошли в прорыв северо-восточнее Тучково и совместно с 22-й танковой бригадой действовали в направлении Апальщино, Петрово. Преодолевая глубокие снега, они громили отступающие вражеские части, дезорганизовывали их тылы. Корпус успешно продвигался на запад. И вот не стало его прославленного командира.

— Тебя, Великолепов, решили направить на похороны, — объявил мне генерал Камера. — От всех нас низко поклонись.

Утром следующего дня командиры и политработники, участники похорон, въезжали на площадь Коммуны. В ту пору она была изрыта окопами, из которых торчали стволы зениток. Рядом — блиндажи, над ними струился легкий дымок. Стоял крепкий мороз.

Здание Центрального Дома Красной Армии показалось пустынным, неуютным. Мы долго искали место, где бы погреться, пока нам не открыли небольшую комнату на втором этаже, не такую холодную, как остальные.

Вскоре привезли два гроба, в одном — генерал Л. М. Доватор, в другом — командир 20-й гвардейской кавдивизии подполковник В. П. Тавлиев, погибший в один час с Доватором. О подполковнике Тавлиеве я почти ничего не знаю, кроме того, что это был отважный, презирающий опасность смерти комдив, прирожденный кавалерист. Рассказывали, что он умел поговорить с конем. Не как все умеют: «Устал, вороной? Потерпи немного!» Поговорить так, чтобы конь каждое слово понял. Такое только хорошему человеку дано, вот что могу сказать, как долго послуживший в кавалерии.

А Доватор казался мне живым — с его задорным голосом, доброй усмешкой, кавалерийской фуражкой, которую он носил как-то особенно лихо, по-доваторски. Мы познакомились, помнится, в начале августа, работали вместе в оперативной группе при генерал-лейтенанте А. И. Еременко. Это было у станции Видино, километрах в сорока севернее Дорогобужа. Там находился тогда передовой командный пункт главкома западного направления. Среди составлявших опергруппу командиров я был единственным с артиллерийскими эмблемами на петлицах, и с легкой руки старшего группы полковника П. Ф. Москвитина за мной закрепилось — майор с пушками.

— Так ты, майор с пушками, выходит, и в кавалерии послужил? Что же спешился? — спрашивал Доватор.

Когда сходятся влюбленные в кавалерию, разговор закончить трудно. А такого-то знаешь? А с такими-то не приходилось встречаться в Пуховичах? И вот примечательно, буквально обо всех, кого вспоминали, только доброе, только с любовью говорил Доватор. Умел разглядеть хорошее в человеке, даже если оно не на поверхности.

Гробы установили на постаменте в фойе и стали драпировать красной материей, отделывать черной лентой. Откуда-то привезли цветы. Один из товарищей, сопровождавших тела убитых, рассказывает:

— Спрашиваем ординарца, китель-то где генеральский? Нету, отвечает… Три с лишним месяца назад генерала получил, а переодеться в новую форму так и не пришлось: все время в боях!