Хикеракли оприходовал стопку и ознакомился с хляцкевскими грибочками. Те были очень даже ничего.

— Так вот, — продолжил он сквозь жевание. — Метелин и его банда лично меня вроде как и не трогали, но утомили — страсть. Вот я и улучил момент — в людном месте, посреди честного народу — да и высказал ему, что думаю, в тоне, обидном ка-те-го-ри-чес-ки. Что, мол, слабых легко задирать, коли на сильных смелости не хватает. И что, мол, у него просто, как говорят в Европах, комплексы. Думал, ежели его при всех погромче высмеять, охолонёт. А он руками махать.

— Но ты-то ему показал, показал? — азартно сжал кулаки Хляцкий.

— Я, конечно, удалец тот ещё, но и граф Метелин не лыком шит. Ну да ничего серьёзного не стряслось, нас быстренько разняли и к главе Академии препроводили. Да только именно тут главная история и начинается: наказание за публичную драку в Росской Конфедерации знаешь какое?

— Какое? — старательно нахмурился далёкий от теперешних гражданских порядков Хляцкий.

— Пилюли успокоительные влияния мгновенного. Видел их в действии когда-нибудь?

— Обычные только видел.

— Обычные тоже не радость, но так. А эти — у-у-у! Ты вот меня в охранники Петерберга записать норовишь, а я всё-таки почётный наследный конюх барона Копчевига и его чахлой кобылки. Ну, был. Так вот, когда я ещё совсем под стол ходил, случилась у них в семье нехорошая история. Ушла дочь старшая прогуляться, а над ней кто-то, что называется, надругался. Зуб, кстати, даю, что из ваших. И с тех пор госпожа баронесса, жёнушка барона, как рехнулась, только вместо поиска виновников давай вымещать на слугах. Чуть что — пилюлю в зубы. Результат, как говорится, незамедлительный.

— Сильно берёт?

— Не то слово. До слюней по подбородку не доходило, но… Знаешь, люди с этих пилюль — они прям как неживые. То есть как механизмы или… даже не знаю, в общем, как сказать. Говорят, от этого со временем оправляются, но лично я на себе экспериментировать не жажду категорически! А Пржеславский — это, значит, глава Академии — мне как раз и говорит: мол, знаете, что вам за такие дела полагается? Пилюля полагается!

Хикеракли звучно хлопнул ладонью по столу.

— Ну я прямо там пояс и снял. Нечего, говорю, нечего. Я, говорю, на себе проверять не намерен. Если, говорю, вся ваша Академия — одна сплошная баронесса Копчевиг, я пошёл куда подальше. И пошёл бы — уж всяко отыскался бы для меня тёплый уголок, хоть бы вот и у вас. Но они от моей наглости как-то будто поскромнели. Отзывает меня Пржеславский в сторонку и говорит: господин, мол, Хикеракли, ну что вы, право? Что за детские выходки? Сам он детские выходки! — всё распалялся и распалялся Хикеракли. — Я ему: а сами вы, мил-человек, эту гадость жрали-с? Нет, отвечает. Ну, говорю, лекарственные методы лечения — штука ненадёжная, полечите кого-нибудь другого, а мне на плечах мила моя голова, моя собственная, не чья-нибудь. Он как будто расстроился. Говорит: ну что вы, мол, господин Хикеракли, право, мы будто не с понятием. Пилюли — это ж так, формальность… Хрена себе формальность, отвечаю! Слышали про баронессу Копчевиг? Да нет, говорит, не в том смысле. Я, мол, и сам к лекарственным методам скептически отношусь, это вы верно заметили. Пилюли, мол, ненастоящие.

На самом деле беседа была куда короче и, пожалуй, менее цветиста, но открытый рот Хляцкого чрезвычайно искушал приукрашивать.

— А это ничего, что ты мне рассказываешь? — восторженно спросил тот. — Это ведь у них незаконно, выходит!

— Только тебе и только по страшному секрету! — не смутился Хикеракли. — И протягивает мне эти пилюли на блюдечке. Ну, говорю, вот ещё. Вы, сударь, человек умный, образованный, вам нас, люд простой, обмануть — на три-четыре. Докажите, что ненастоящие. И, не поверишь, он там же, при мне, пилюлю и сожрал! Внутри просто сахар, говорит, и витамин какой-то. Какие дела, понимаешь? Тут делать ничего не оставалось, сожрал и сам. Ничего, сладенько. А Пржеславский на меня смотрит эдак хитро и говорит: но нельзя ж вас, господин Хикеракли, вовсе без наказания оставить, да и графа Метелина тоже! Так что отправляйтесь-ка вы, нарушители мои малолетние, в казармы, где вас общественно полезно приспособят. Недельку потрудитесь, пар спустите. Так что вот, я на недельку у вас, друзья мои.

Закончил Хикеракли с полупоклоном, совершенно забыв о том, что слушал его один только Хляцкий — даже кони остались в стойле.

— А знаешь, что самое смешное? — не смог он замолкнуть, перебивая возможную реакцию. — Метелин-то про фальшивые пилюли не ведает, это ж только мне сказали, шёпотом! И ничего, проглотил, только перекосился весь. Теперь думает, небось, что его от лекарств прихлопнуло, вот умора!

— Умора! — послушно загоготал Хляцкий. — А у нас тут как раз к вечерку покер намечается, будешь?

Хикеракли мгновенно унялся и неопределённо хмыкнул. В покер ему, конечно, хотелось, да только в таком деле важно соизмерять с прочими, что называется, факторами. Это Хляцкий молод, немногим старше двадцати, почему и смотрит на Хикеракли как на равного, а вот прочие доблестные охранники Петерберга к абы кому относятся с куда как более серьёзной подозрительностью. Впервые в казармы Хикеракли попал самым простым и прямым даже образом: не сиделось ему на месте, из закрытого города выбраться мечталось, прорвать кольцо охранное, в мир выбиться, обычным людям недоступный. Ну раз попался, два попался. На восьмой командование утомилось и совсем уж было разразилось серьёзным наказанием, да Хикеракли немедленно применил конюшенные таланты. Тут и взяли его, как говорится, на подработку. Но не так всё было солнечно, как вырисовывал Хляцкий: это ведь не каждому по плечу — слушать указания от малолетки безродного. Совсем уж не высовываться Хикеракли не мог, но с полным панибратством осторожничал.

Из казарм Охраны Петерберга можно и не выйти, Скопцов истории рассказывал.

— Покер у вас ввечеру, а у меня часы отработки наказания — как академические, я задарма перерабатывать не намерен, — отшутился он Хляцкому.

— Да и так не работаешь!

— А ты и не заставляешь! Пусть его сиятельство работает, это ему пар спускать надо. Где, кстати, сиятельство, не примечал?

— Метелин-то? — наморщил лоб Хляцкий. — Нет, откуда мне знать, я ж тут сижу. Хотя вру! Стошев, как до генеральства поднялся, учинил нам реорганизацию в части. Помнишь старые стойла — совсем на западе, прям у Порта? Надумал их восстановить.

— И коней под Портом держать? — недоверчиво рассмеялся Хикеракли. — Что-то этот Стошев какой-то нехороший. Моргнуть не успеет, тавры всё уведут.

— А он там стену заградительную возводит! Кирпичную, правду говорю. На ней все и горбатятся, наверняка там твой граф.

— И снова разум восторжествовал над воспитательностью! Я-то надеялся, он навоз выгребать будет. Ну ладно, — Хикеракли хлопнул ладонями по коленям и встал, — люблю я тебя, Хляцкий-дохляцкий, страсть как, но и честь пора знать. Ещё обидится граф, что оставил его одного. Или, что хуже, нарвётся там на что-нибудь со своим-то расчудесным характером. Пойду окажу дружескую поддержку.

Любитель отлынивать Хляцкий сперва было расстроился, но потом быстро уверил себя, что Хикеракли непременно заглянет к нему и завтра, а потому клянчить продолжения аудиенции не стал. Хикеракли откозырял, поклонился и направился вдоль казарм к Порту.

— Не переживай, — донеслось ему в спину, — в старых стойлах хватает старого навозу! Может, и подыскали твоему графу работёнку!

На это оставалось только фыркнуть и ещё раз раскланяться, продемонстрировав Хляцкому зад.

Облепленные кислой ноябрьской грязью, красноватые и приземистые здания казарм выглядели уныло. Доблестных охранников Петерберга, выходит, в самом деле согнали на реконструкцию стойла и строительство стены: Северная часть почти пустовала, только попадались то и дело единичные постовые. Хикеракли они не по-уставному кивали — даже те, кому он не особо нравился. Люди — они, пока к ним не лезешь, позволяют себе некоторую снисходительность. И все, как говорится, довольны.