Жорж поморщился — солнечный луч ухитрился-таки вдарить по глазам. Скоро ведь и того не будет, сменится сезон. А Жорж тут тревожит совесть, Метелина поминает — нет бы употребить последнее солнце по назначению!

Воротившись к дверям секретариата, успел почти и убедить себя, что чужие трудности не заслуживают внимания. И что трудности — чужие, а его — ждут.

— Судьба пуста и чудовищна? — поприветствовали его, и Жорж скорее догадался, чем узнал, что это вновь «Кармина Бурана».

— Совершенно пуста. Категорически, — плечи сами передёрнулись недовольно. Действительно, разве ж судьба Метелина касается Жоржа?

— А значит, пора испытать её где-нибудь за пределами Академии, — с готовностью соскочил с подоконника За’Бэй. В свете витражных стёкол его обыденные кричащие наряды обращались форменным фейерверком.

— Или вы нынче доверенное лицо префекта, а посему вынуждены были дать подписку о невыходе? — с наигранным почтением уточнил граф Набедренных, но Жорж отмахнулся. Какие ещё подписки, тьфу.

Граф Набедренных возвёл очи к потолочной лепнине и вполголоса продекламировал что-то на староимперском, чего Жорж разобрать уже не смог. Видать, не первый хор «Кармины Бураны». За’Бэй тем временем подхватил под руки их обоих и решительно поволок в направлении свободы.

Свобода была прогретым до костей октябрём, а граф Набедренных — в самом деле графом, не чета некоторым. Осведомившись, подразумеваются ли сегодняшней программой возлияния и получив несомненно утвердительный ответ, граф Набедренных озаботился поиском курьера, которого мог бы послать к одному из своих управляющих. Граф осиротел в минувшем году и так вступил в безраздельное владение полудюжиной (вероятно) верфей, не считая прочих предприятий помельче. А кто не знает, что значат для Петерберга верфи!

Жорж неласково хмыкнул: а у Метелина всего-навсего швейные мануфактуры да какой-то один захудалый заводишко, о котором никто и не слышал. И ко всему прочему, не у Метелина даже, а у его отца. Ни в какое сравнение не идёт.

Когда Жорж думал об ответственности за полудюжину (вероятно) верфей, ему дурнело. И не имеет значения, что от покойного родителя графу Набедренных достались не только сами верфи, но и проверенные люди, способные поддерживать работу оных. Так или иначе — ноша. Впрочем, сам граф Набедренных будто бы ей и не тяготился, только вчитывался время от времени в многостраничные письма и потом не являлся на лекции, но вечером всё равно звал их с За’Бэем на променад. На променаде же о верфях распространялся лишь в ключе «проклятия монополизма». Выражение «проклятие монополизма» непременно сопровождалось уморительным взмахом ресниц и предваряло поток рассуждений о нелёгкой доле отечества. Например: известно, что под требования монополиста подстраиваются все и всегда — суть монополии в том и кроется, что заданные ей рамки не представляется возможным обойти; если сыскать инженеров, которым удастся выстроить корабли, ходящие дном вверх, приспособятся ли люди, нуждающиеся в судоходстве, перемещаться головой вниз? дышать под водой? разговаривать под водой? кинутся ли передовые петербержские доктора проводить операции по открытию жабр у широких слоёв населения? приведёт ли это в конечном итоге к тому, что благодаря капризу монополиста стихийно ожабренное население начнёт-таки метать икру?

И конечно, какое вино с этой икрой будет сочетаться наилучшим образом.

Всю подобную ахинею граф Набедренных обыкновенно нёс со столь серьёзным, чопорным, преисполненным достоинства видом, что случайным зрителям грозила контузия головного мозга. Жорж до сих пор не мог уразуметь, что его сердцу милее — сама ахинея или контузия случайных зрителей. Как бы там ни было, вот это — граф. Всем графам граф, а не какая-то пародия, за судьбу которой неловко перед префектом курса.

— Пока вы уединялись с должностными лицами, мой друг, — разобрался наконец со своим курьером граф Набедренных и задумчиво извлёк портсигар, — мы беседовали о недостаточном пиетете устава Академии к актуальному политическому курсу Росской Конфедерации. Ежели над всяким Городским советом ставят наместника из Европ, как смеем мы назначать префектом курса безнадёжно росскую душу? Непростительная ведь дерзость!

— Сдюжит ли иная душа? — привычно уже подыграл Жорж. — Не надломится ли под гнётом бюрократии Академии?

— Как наместники в городах росских не переводятся, так и префекты стерпят, — не дозволяющим возражений тоном отрезал граф Набедренных. — У нас и кандидатура наличествует, есть чьим именем воздух сотрясать. Как вам, мой друг, господин За’Бэй в роли префекта?

Господин За’Бэй, усвиставший было вперёд по Топкому переулку, лихо развернулся и захохотал.

Господин За’Бэй в роли префекта Жоржу представлялся исключительно в том мире, где жители Петерберга всё же покорились неизбежному и начали метать икру. Только нужны ли икрометателям префекты, да ещё и с европейским гражданством — пусть даже и щадящего турко-греческого разлива?

Звали «господина За’Бэя» Феогнид Мимнерм Анакреонт Ксенокл Букоридза-бей (Жорж тайком записал и выучил), но кто-то из сокурсников в первые же дни разъяснил ему, что в памяти задерживаются лишь пять букв с конца и это, мол, отличная шутка. В таком уж отличном качестве шутки Жорж сомневался, но За’Бэю приглянулось быть За’Бэем, и Жорж свыкся, лишь изредка задаваясь вопросом, почему тот подписывается через апостроф, а не через дефис. «Бей» — это вроде как титул и вроде как присовокупляющийся в росской традиции дефисом. Но что им, титулованным, до традиций?

История титулования За’Бэя пришлась по нраву батюшке Жоржа, а это дорогого стоит. Жил За’Бэй (Феогнид Мимнерм Анакреонт Ксенокл Букоридза) на турко-греческой стороне, родился в семье простого лавочника, рвал без спроса фрукты в соседских садах (среди соседей было немало росов — отсюда и отсутствие страха перед чужим языком), бегал босиком по каменистым тропам, жарился под приветливым солнцем, а потом — в угоду всеевропейским преференциям — началась в Турции-Греции реставрация древних знатных родов.

«Какой оголтелый феодализм!» — прикрывал глаза, словно от непристойности, граф Набедренных.

«Такой, что и под феоды ничего не осталось», — соглашался За’Бэй, но ругать реставрацию не спешил.

Семья простого лавочника по документам числилась греческой, но однажды утром приехали на телеге бледные германские архивариусы, положили на прилавок бумаги с печатями: так, мол, и так, получаетесь турецкими аристократами, наша королевская канцелярия соврать не даст. Подписи стребовали и дальше на кривой телеге укатили привилегии по обочинам разбрасывать.

А что демократическому правительству Турции-Греции с этими привилегиями делать — не сказали. По всеевропейским правилам выходит, что к титулу земли прилагаются, но где столько земель взять, сколько родов нареставрировали? И демократическое правительство извернулось: предложило всем молодым наследникам растревоженных архивариусами фамилий отказаться от дальнейших претензий на земли в обмен на оплату учёбы и проживания за границей. С прицелом, мол, на славное возвращение прямиком в чиновничье кресло. Расточительная уловка, но лучше уж казна теперь, чем земли навеки: раздадут все земли — казне уже никогда не выправиться будет. А так хоть надежда есть на аристократический исход — какой сын лавочника откажется мир посмотреть за чужой счёт? Глядишь, там и сгинет.

За’Бэй так и говорил: что, мол, с этими землями делать, на какие средства рабочую силу нанимать? Да и хлопотно, сложно, где лавка — а где земли, на кой себе добровольно такую каменюку на шею вешать. Зато укатить куда-нибудь (на полном-то содержании!) — это да, это привалило удачи.

А с чего в Петерберг? Так соседи-росы с горящими глазами рассказывали, как две недели перед отплытием в таком городе кантовались, в таком городе! Уууу. Академия к тому же. Вот уж в жизни За’Бэй науками не заботился, куда ему, а и то про Академию, Йыхой Йихиным основанную, слышал.

«Бордель давно пал жертвой гонений, псарня с воем разбежалась», — пожимал плечами граф Набедренных.