Но кто осмелится бросить камень в тех людей, которые оставили за собою такие отважные, геройские и даже беспримерные подвиги? Неужели с теми людьми, которые в траншеях и на осадных батареях Анапы и Варны заслужили такое высокое мнение всей армии! Неужели с теми командами, которые вырезали флотилии из-под самой крепости, штурмовали Инаду, Агатополь, брали Сизополь, Мтидею, Ахиоло, дрались на “Меркурии”, жгли суда у самого пролива, подходили с кораблями под стены крепостей на картечный выстрел, может найтись военноначальник, который затруднится вести их в дело?»

Мы прощаемся с Александром Ивановичем Казарским, но не насовсем. Спустя некоторое время нам предстоит еще одна встреча с бывшим командиром легендарного брига «Меркурий», чтобы узнать еще об одном его подвиге, который, по мнению автора, стоит не ниже, а даже выше совершенного им 14 мая 1829 года на палубе «Меркурия». Пока же нас ждет непростой разговор о делах Черноморского флота.

Несмотря на многочисленные публикации о героическом командире брига «Меркурий», несмотря на то, что его недолгая жизнь, в общем-то, неплохо исследована, о последних днях пребывания Казарского в Николаеве историки и писатели хранят упорное молчание. Все единодушно отмечают одно: смерть героя настолько внезапна и скоропостижна, что была громом среди ясного неба для всех его многочисленных друзей и знакомых… А ведь стоило задуматься и поискать на страницах русской прессы следы того печального события, и многое бы перестало казаться таким ясным и простым.

В 1886 году популярный отечественный журнал «Русская старина» за июнь — сентябрь опубликовал воспоминания Елизаветы Фаренниковой, близкой знакомой всей семьи Казарских и лично Александра Ивановича. «Русская старина» являлась одним из самых серьезных исторических журналов России и публиковала только те материалы, в достоверности которых сотрудники редакции были уверены. Но, несмотря на всю сенсационность статьи о причинах смерти Казарского, публикация прошла незамеченной. Почему? Может, потому, что была уже иная эпоха. Может, еще почему-то…

Достоверность публикации Елизаветы Фаренниковой полностью подтверждается всей ситуацией, сложившейся на Черноморском флоте к 1833 году. А то, что статья появилась на страницах журнала только спустя пятьдесят три года после трагических событий, может, вероятно, служить лишним доказательством того, что автор до поры до времени не могла опубликовать свой материал. Возможно, по каким-то личным соображениям, возможно, боясь чьей-то мести…

Для того, чтобы понять, что же произошло с капитаном 1-го ранга Казарским летом 1833 года, и хотя бы приблизительно проследить цепь событий, происходивших в 20–30-е годы XIX века на Черноморском флоте, надо хотя бы в общих чертах представлять, что в то время происходило в экономической жизни России.

Начиная этот непростой разговор, оговоримся сразу, что многие из происходивших в это время событий в жизни Черноморского флота во многом подвели страну к будущей катастрофе в Крымской войне. Какова была общая экономическая ситуация в России в 20–30-е годы XIX века? А она была далеко не проста. К 20-м годам XIX века Россия только-только начала приходить в себя от последствий Наполеоновских войн. При этом государственный долг продолжал расти, а мировые цены на главный предмет российского экспорта — хлеб (который вывозился, прежде всего, через черноморские и азовские порты) — падали. Еще вчера союзная Англия приняла драконовские «хлебные законы», закрывавшие русскому хлебу доступ на внутренний английский рынок. Это разорило сотни и сотни российских купцов. Падали и такие доходные прежде статьи русского сырьевого экспорта, как лен, пенька, лес и чугун. На смену нашему льну Англия стала ввозить, а потом и экспортировать индийский хлопок. Рост индустриализации в Европе уменьшил и экспорт нашего чугуна При этом вместо российского древесного угля Европа переходит на английский кокс Высокими остаются лишь закупки нашего леса, но одного этого мало для развития российской экономики. Историки считают, что понижение цен на сырье к середине 20-х годов XIX века сократило стоимость нашего экспорта по сравнению с донаполеоновским периодом почти в 12 раз. Это была настоящая экономическая катастрофа. При этом ни о каком объективном экономическом кризисе речи не шло. Это были последствия яростной финансовой войны, которую вела Европа против России, убирая с пути опасного конкурента. Несмотря на столь отчаянное экономическое положение, николаевская Россия была еще столь могуча, что смогла в это время блестяще выиграть подряд четыре тяжелые войны: Русско-персидскую 1826–1828 гг., Русско-турецкую 1827–1829 гг., польский мятеж 1830–1831 гг. и сепаратистское движение Кази-Мухаммеда на Кавказе. Не лишне вспомнить и попытку военного государственного переворота в декабре 1825 года гвардейцами-масонами. Несмотря на все это, именно в этот период стараниями российского императора была восстановлена система европейской и ближневосточной коллективной безопасности (Мюнхенгрецкий, Берлинский и Ункяр-Ескелесийский договора 1833 года). Так что императору Николаю I приходилось крутиться, как на раскаленной сковородке!

Но вернемся к вопросам экономическим. Зная нелегкое положение России, Европа начала переходить от экономических санкций к политическому шантажу.

Известно, что многие негативные оценки личности императора Николая и его царствования исходили от небезызвестного А.И. Герцена. Эмигрировав в Париж, Герцен начал активно заниматься антироссийской деятельностью. При этом он жил за счет труда своих крепостных. Когда же разгневанный император Николай объявил имущество эмигранта-революционера конфискованным, за того неожиданно вступились сильные мира сего. Неожиданно за незаконного сына русского помещика вступился сам Джеймс Ротшильд. Он написал российскому императору гневное письмо, требуя вернуть Герцену его крепостных, в противном случае грозя отказом в международном кредите. И Николаю пришлось смирить свою гордыню.

О том, как Ротшильд отстаивал его интересы, Герцен писал так: «Письмо (Ротшильда. — В.Ш.) было превосходно, резко, настойчиво, как следует — когда власть говорит с властью. Он писал Гассеру (английский посол в Петербурге. — В.Ш.), чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде (министр иностранных дел России. — В.Ш.) и у министра финансов, чтоб он им сказал, что Ротшильд знать не хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем. Ротшильд заключал тем, что, в случае дальнейших проволочек, он должен будет дать гласность этому делу — через журналы для предупреждения других капиталистов. Письмо это он рекомендовал Гассеру показать Нессельроде….Через месяц или полтора тугой на уплату петербургский 1-й гильдии купец Николай Романов, устрашенный конкурсом и опубликованием в “Ведомостях”, уплатил, по высочайшему повелению Ротшильда, незаконно задержанные деньги с процентами и процентами на проценты, оправдываясь неведением законов, которых он действительно не мог знать по своему общественному положению…. С тех пор мы были с Ротшильдом в наилучших отношениях; он любил во мне поле сражения, на котором он побил Николая, я был для него нечто вроде Маренго или Аустерлица, и он несколько раз рассказывал при мне подробности дела, слегка улыбаясь, но великодушно щадя побитого противника».

В другом месте «Былого и дум» Герцен пишет о своем разговоре с Ротшильдом с нескрываемой гордостью: «Царь иудейский сидел спокойно за своим столом, смотрел бумаги, писал что-то на них, верно, все миллионы или, по крайней мере, сотни тысяч.