ЧАСТЬ ВТОРАЯ
И вот я — саперный прапорщик. Одет щегольски. На мне вошедший в моду в дни войны английский френч — свободного покроя, с накладными карманами, из отличного табачного цвета английского материала; серебряные, с черным просветом погоны сапера не прикреплены на плече, как обычно, при помощи пуговицы и шнурка, а вшиты; это модно и удобно — погон не топорщится на плече и не ломается. Брюки на мне французского покроя: зеленовато-синие галифе.
Новинка и в обмундировании солдат. От Соединенных Штатов Америки — третьего своего союзника в войне против Германии — Россия в числе прочего получала армейские ботинки, им сносу не было, но обувь для нашего солдата непривычная: ему бы сапоги да портянки. Однако на третьем году войны сапог для армии, как и многого другого, уже не хватало.
А офицеры щеголяли. Мы, прапоры, заказали сапоги у Вейса, первоклассной столичной фирмы. Получил я сапоги вместе с колодками — деревянными дубликатами моих ног. Ложась спать, надлежало вставлять это разборное полено в сапог и распирать его клином — чтоб ни морщинки ни на переду, ни в голенище. Утром, когда требовались сапоги, распорное деревянное устройство убиралось в чемодан. Несколько дней меня забавляло это любовное обращение с сапогами, но подошло время собираться в дорогу, и я выбросил поленья: не тащить же их с собой на фронт!
Другое дело шпоры. Было приятно, что они присвоены саперному офицеру, — недаром же мы помаялись в манеже. В училище традиция: никаких покупных, шпоры — только на заказ, и только от Савельева! Это был редкостный мастер своего дела. Он ставил серебряные колесики, подбирая их на слух по толщине и диаметру для одной и для другой ноги: от этого шпоры издавали при ходьбе переливчатый звон, который мог быть тона мажорного или минорного, смотря по вкусу заказчика.
Офицерская форма! Не скажу, чтобы для меня, новоиспеченного прапорщика, она сделалась предметом обожания, однако пылинки на рукаве не допускал…
Шпоры, френч, галифе… А что в голове у меня было, что внутри?.. Попытаюсь сформулировать кредо щеголеватого, надушенного прапорщика того времени.
Устойчивых политических взглядов к концу 1916 года, когда я надел офицерские погоны, не приобрел: разрозненные мысли, разрозненные чувствования… При царском дворе и в правительстве творилось такое, что от смердящих гнойников, казалось, уже невозможно в столице дышать. Было стыдно за царя: он, на мой взгляд, перед всем миром позорил мою родину. Убрать бы его — но как это сделать, я не имел понятия. Считал, существует особая категория людей — политические деятели, сидят в Думе, им и карты в руки. Мечталось, чтобы у нас была республика, как во Франции 1789 года… Далее, мой взгляд на войну. Раз уж взялись воевать, так нечего срамиться — расколошматить Германию, и все!
Что еще прибавить, говоря о кредо прапорщика, которого отправляют в действующую армию?.. Я чувствовал себя знатоком военно-инженерного дела. Был исполнен патриотического духа — победить или умереть за Россию. Но предпочитал победу. Надеялся, что мы, молодые, явившись на фронт, сумеем изменить неудачный ход войны и что богиня Славы уже готовит победную ветвь, чтобы увенчать наши головы…
Захотелось попрощаться с Петроградом… Питер! Для меня он еще полон тайн, загадок — и все же я мыслю себя петербуржцем. Влюблен в этот неповторимый город. Но суждено ли мне вернуться к берегам Невы? Увы, никто не скажет…
Пригласил я знакомую со студенческой поры курсистку, Екатерину из Аткарска, провести со мной прощальный день. Был на исходе декабрь, стоял бодрящий морозец. Прошлись по Невскому. Кое-где на боковых улицах мерцали огнями жаровни-снеготаялки. Дворники в белых фартуках с бляхами на груди заметали и уносили туда снег с проспекта, подбрасывали дровец.
Шагаю, девушку не могу даже под руку взять. На Невском людно, приходится почти непрестанно вертеть головой, чтобы не упустить отдать честь встречным офицерам. Позавидовал двум гвардейцам-часовым, что стоят по обе стороны ворот в Аничков дворец, где проживает мать царя Мария Федоровна. Гвардейцы, каждый у своей полосатой будки, глядят в глаза друг другу, и нет им ни до кого дела, кроме самой старухи. «Лучше покататься», — решаю я, да и у спутницы моей, догадываюсь, та же мысль. Кокетливо заслоняясь муфтой, она мурлычет модную песенку: «Гайда тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом… Светит месяц серебристый, мчится парочка вдвоем…»
— Тройку отставить, — шутливо командую я, — тем более что не ночь, а утро. — И предлагаю спутнице завернуть к Гостиному двору. Здесь чередой стоят автомобили для проката. Уловив мое намерение, девушка сопротивляется:
— Коля, что вы! Это же безумно дорого!
— Дорого для студента и курсистки, — мягко поправляю я, с удовольствием сознавая, что при мне туго набитый кошелек, и уточняю: — Но не для офицера.
— Было бы достаточно извозчика… Ну, правда же! — твердит девушка, впрочем, не очень настойчиво — и протест ее я оставляю без последствий.
Шоферы прокатных автомобилей, еще издали заметив во мне добычу, кидаются навстречу. Я терпеливо пережидаю беспорядочный гомон зазывных голосов и, посоветовавшись со спутницей, выбираю автомобиль веселой окраски с открытым кузовом.
Устроив даму и садясь, я спросил о марке автомобиля.
— «Санбим», — почтительно, но вместе с тем с чувством собственного достоинства сказал шофер. — У нашего хозяина только «санбимы», выписаны из английского королевства.
В экипаже мы обнаружили полость из медвежьего меха и с удовольствием укутали ею ноги.
Порявкивая клаксоном, автомобиль выбрался на торцы Невского. Пропустили мимо лакированную карету, Катя попросила шофера дать возможность проехать и извозчику, который пугливо настегивал лошадку, чтобы поскорее убраться с главного столичного проспекта, — и мы поехали.
Прощаясь с Питером, захотелось побывать в любимых местах. На Сенатской площади я вышел на мостовую, козырнул Медному всаднику на вздыбленном коне, постоял перед ним минуту, сел обратно.
— Трогайте. Теперь, пожалуйста, на Забалканский.
Попросил шофера придержать ход, пока проезжали мимо здания путейского института.
Было странно видеть, что входят в подъезд и выходят на улицу люди в черных шинелях, отороченных зеленым кантом, с серебряными вензелями на плечах… А где же я среди них? Взгрустнулось о потерянном…
Девушка поняла мое состояние и принялась развлекать меня, смеясь от холода в муфту. Напомнила о студенческой вечеринке, где мы познакомились, но из-за тесноты в комнатушке даже потанцевать нам не нашлось места, только натыкались на другие пары… Ничего смешного в этом я не усмотрел, напротив, теперь стало грустно уже и от расставания с девушкой, с которой так и не завязалось прочного знакомства.
Миновали Константиновское артиллерийское училище и поравнялись с Технологическим институтом. Вот здесь мне стало весело. Временами в своем самостоятельном студенческом житье-бытье, нерасчетливо тратясь на театры и концертные знаменитости, я скатывался к полному банкротству: пообедать не на что. А в путейском институте — держи фасон — для студентов ресторан с крахмальными скатертями, салфетками и массивными столовыми приборами «фраже»: истратить надо двадцать — двадцать пять копеек, да и чаевые официанту оставить… Но я заметил: даже если карманы пусты, почти всегда, перетряхнув вещи, облазив комнату и перебрав учебники на полке, обнаружишь дар небес: где копейка завалялась, где две — и насобираешь алтын, а то и пятак. И ты спасен!
В Технологическом, в глубине двора, ютилась столовка, видимо на каких-то товарищеских началах содержавшаяся студентами для самых бедных, несостоятельных своих коллег. Состояла она из одной комнаты с дощатым выскобленным полом, длинного стола и кухоньки. Из раздаточного окна улыбалась посетителям девушка-курсистка в кружевном передничке, вероятно, член товарищества. За три копейки каждый мог получить здесь большую миску наваристых щей или борща с куском мяса, а за пятак — плюс к этому миску заправленной маслом гречневой или пшенной каши. Пообедаешь плотно — и сыт. А если захочется и впрок пожевать — нажимай на хлеб; он не в счет — свежий, душистый, в плетеных корзинках.