Кое у кого из бородачей затеплились в руках восковые свечи. Еще торжественнее стало в окопе. Иные падали на колени, клали земные поклоны. Голоса окрепли, моление шло уже по полному чину.
А вот и начальство. Из-за траверса окопа вышел унтер-офицер и остановился, чем-то озадаченный. Грудь в Георгиевских крестах. Я вгляделся: два серебряных, третий золотой. Вот он, доблестный русский солдат! На душе повеселело… Одет человек, в полную противоположность ратникам, не кое-как, а с тщанием. Даже выгоревшая на солнце гимнастерка сидела на его ладной фигуре без морщинки, туго подпоясанная ремнем с начищенной до жара бляхой. Брюки, сапоги — чистенькие, исправные — дополняли обмундирование. И весь вид его как бы говорил: даже живя в земле, кочуя в норах, можно соблюдать себя, было бы желание.
И усы мне понравились: были с надломом у краев рта и лихо закручены кверху. Любовался я геройским унтер-офицером, а сознание отравляла мысль: «Много ли вас, голубчики, уцелело за годы войны? То-то пыхтим да кряхтим теперь, не можем немца одолеть…»
Облик доблестного воина я схватил за какие-нибудь секунды, а в рассказе получилось длинно… Но продолжаю. Внезапно появившись в окопе, унтер-офицер при виде молящихся гневно нахмурился. На бронзовом от загара лице его хищно сверкнули белые зубы. Я почувствовал: «Быть беде…» Но то, что произошло на деле, не в силах было бы предугадать никакое воображение…
Унтер-офицер кинулся на ратников.
— К атаке был приказ, — гремел он, — изготовиться к атаке! А вы что — прохлаждаться? Да? Прохлаждаться?.. — И он — рраз! — одного по уху. Рраз — другому в подвздошное место. Бил наотмашь, валил людей с ног, упавших пинал сапогами, топтал… А бородачи — ни звука протеста или упрека. Одни падают, другие продолжают петь.
Я опешил. Только что глядел, любуясь, на героя войны — и вдруг нет человека: передо мной взбесившийся каннибал.
Что делать?.. Вмешаться — но как? «Атака» — значит, всякий прочий посторонись.
Я не успел с решением, а унтер-офицер поразил меня еще больше. Растолкав тех, кто еще держался на ногах, он дотянулся до самодельного иконостаса и принялся сдергивать с жердей бумажные иконки. Он тут же разрывал их в клочки, помогая себе зубами, бросал под ноги и затаптывал в землю… Не мое дело защищать религию — но люди, люди!.. Бородачи, до этого безропотно сносившие побои, взвыли. В ужасе они закрывали лица руками или отворачивались, только бы не видеть надругательства над своими святынями.
— Богохульник! — закричали. — Антихрист! Сатана! Да разразит тебя… — Голоса слились в вопль, страшный своим фанатизмом…
Унтер-офицер, попятившись, выхватил из кобуры наган.
Тут уже не помедлишь. Я вскочил.
— Прочь! — заорал я на унтер-офицера. — Прочь руки! Избивать солдат… Да как ты смеешь!
О, с каким наслаждением я врезал в глаза озверевшему унтеру это «ты»!
Окрик произвел впечатление. Унтер съежился весь, не поняв, откуда прогремел обличительный голос, А увидев над краем окопа меня, незнакомого офицера, с виноватым видом козырнул.
— Под суд пойдете, — строго объявил я. — За рукоприкладство!
Унтер-офицер сосредоточенно наморщил лоб, словно пытался проникнуть в смысл мною сказанного. И вдруг расхохотался:
— Дошло, вашбродь, дошло! Значитца, спасибочки, сегодня меня еще не убьют? Под суд же надо идти!..
Умыл меня, как говорится. Потом:
— А вы бы, вашбродь, ротному на меня пожаловались, нашему поручику! Он недалече, у своей землянки к атаке приготовления делает… Рад будет гостю! — с откровенной издевкой добавил унтер. Потом злобно глянул на меня и отвернулся к своему жалкому воинству.
— В ружье! — сдавленным от ярости голосом отдал команду, и ратники, суетясь, разобрали винтовки.
— Патрончик бы, господин унтерфцер, а то стрéлить нечем…
Унтер повернулся к нишам для боеприпасов, сунул руку в одну, сунул в другую…
— Полу-чай! — И он пнул ногой вывалившуюся цинку. В ней — ни патрона.
Усмехнулся:
— Пуля, братец ты мой, дура, да и стрелок ты прошлогодний… — И тут же повернулся ко мне. Мое присутствие явно раздражало унтера. — А вы бы, вашбродь, не стояли каланчой. Здесь пчелки летают. Как бы не жальнула, поберегитесь.
Это прозвучало насмешкой, как вызов неокопному жителю. Передо мной был воин, привыкший чуть ли не повседневно играть со смертью и оставаться в выигрыше. И, естественно, он презирает тех, кто не попадает в эту горячую игру.
А вражеские пули в самом деле давали о себе знать. «Чирк!» — в воздухе. «Чирк!» Иные вдруг принимались злобно гудеть по-шмелиному. Это, догадался я, рикошеты: ударит пуля о что-нибудь твердое — вокруг полно камней, — отскочит в сторону и пошла вибрировать, оттого и густеет звук…
Не случись унтера, возможно, я и «поберегся» бы, то есть распластался бы на земле. Но престиж офицера я нашел в себе силы выдержать встречу с «пчелками», и, разумеется, с поднятой головой.
Между тем атака близилась. Вспарывая воздух, стремительно пронесся в сторону немцев снаряд, и лишь после этого докатился с батареи звук пушечного выстрела. Заговорили пушки… По рассказам бывалых военных, артиллерийская подготовка, открывая бой, всегда заключает в себе нечто величественное. Я быстро нацелил бинокль и увидел вдалеке как бы из воздуха родившийся крутой белый клубок. «Шрапнель! — узнал я разрыв снаряда. — Отлично! Теперь уже немцам по головам!»
Еще выстрел — и второе облачко, подальше. Третий раз: «Бумм…» — не иначе, как угадали… Попадание! Хотелось закричать: «Так их, еще огня, еще!..» Но на этом и кончилась артподготовка… Разволновавшись, я сел где попало, закурил. «Какая досада, ведь не расчистили же путь нашей пехоте, зряшные выстрелы!»
Тут я услышал сигнальные трели офицерского свистка. Унтер-офицер встрепенулся, прихлопнул фуражку на голове, выругался — на этот раз без злобы, как бы только для прочистки голоса.
— Слуша-ай… И запоминай! В атаке приклад держи под локтем, штык жалом вперед, колоть в грудя или в брюхо… Понятно? — И он поддел за ремень винтовку для себя. — Ну, пехтура, с богом!
Ратники, задрожав, суматошно крестились. Гляжу — и сам унтер истово осеняет себя крестным знамением. Вдобавок к этому он извлек через ворот нательный крестик на шнурке, поцеловал и бережно заправил обратно на грудь… Вот и пойми человека — и безбожник, и верующий одновременно!
— Впере-ед! — горланил уже унтер. — Подбирай зады, подбирай!.. — И прикладом винтовки, будто лопатой, принялся выгребать ратников из окопа. Но люди упреждали его усилия: с проворством, какого трудно было ожидать от пожилых крестьян, ратники покидали окоп. Только потрескивала под их ногами жердевая стенка. Вылезет бородач на бруствер и поспешно обернется, чтобы подать руку менее ловкому товарищу. А снизу уже другой подсаживает следующего…
Спешили как на праздник. И это было загадкой. «Одно из двух, — рассуждал я, — или люди не понимают, что впереди погибель. Или… Жуткая логика: оторванные от родимой землицы, от жены и детей, эти люди извелись на царевой службе до последних человеческих возможностей… И радуются, что наступает их мукам конец…»
Гляжу в бинокль. Камни, кустарники… Наших атакующих уже не видать. Вдруг на немецкой стороне будто гром зарокотал среди бела дня. И разразился снегопадом… Шрапнели — сколько же их там, в воздухе…
«Только бы вытерпеть этот ужас, только бы вытерпеть», — бормотал я, сев на что попало, обхватив голову руками.
Через полчаса, когда бой уже утих, ко мне подошел какой-то непонятный человек.
— Прапорщик, вы, кажется, ранены?
Человек был в солдатском, и я не сразу разглядел в подошедшем офицера.
Ага, на солдатских погонах нарисованные химическим карандашом звездочки — по три на каждом.
— Господин поручик! — козырнул я, вставая, и представился.
Офицер выслушал меня, кивнул — и поморщился, видимо, от боли: шея и половина головы у него были забинтованы, сквозь белую марлю пятнами проступала свежая кровь. Помолчал с гримасой на лице, потом через силу улыбнулся:
— Спасибо, что пришли. Предупрежден о вашей рекогносцировке. Запасные позиции в дивизии только намечены. Надо их развить инженерно. Иначе немцы тут нас сковырнут, как прыщ.