— Дядька, прошлое — это что? — спросил Симпэй, входя ко мне в комнату. После вчерашнего он, как видно, решил, что тропа уже проторена.

— Прошлое?

— Ая с папкой про тебя говорят, что ты — человек с прошлым.

Комната напротив сегодня пустовала. Наверное, потому мальчик и пришёл. В те дни, когда Хоримаю работал в комнате напротив, Симпэй на второй этаж не поднимался. Быть может, ему это запрещали. Или же он сам не любил смотреть, как работает его отец. Я решил, что особенно приваживать его не следует.

— Дядька, а тебя ведь Икусима Ёити зовут, да?

Я вздрогнул. Наверняка он решил, что со мной особо церемониться не нужно. Я молча повернулся и взглянул ему прямо в глаза, но он, казалось, вовсе не испугался. Два влажных компресса всё ещё были налеплены на его лицо.

— Дядька, хошь, в карты сыграем?

Симпэй достал из кармана колоду карт. Меня это удивило.

— Давай, дядь, понравится тебе, точно! Иногда валета и двойка бьёт.

Колдовскую прелесть азарта парень, очевидно, уже постиг.

— Симпэй. Видишь, дядька работает? Давай в другой раз.

С покорностью, меня несколько удивившей, Симпэй вышел. Как только он повернулся ко мне спиной, я пожалел, что выгнал его, и ещё долго раскаивался в своём поступке. Но ещё больше меня удивило то, что Маю и Ая обсуждали меня. Мужчина с прошлым… Фраза отдавала насмешкой. Наверное, они взяли её из какого-нибудь фильма, но что-то в моём прошлом они несомненно почувствовали. Но что? Никаких особенных происшествий в моей жизни не было. Быть может, они считали, что я растратил деньги фирмы и был за то уволен? Но на моём счету не было даже такой мелочи. Единственное, о чём я часто вспоминал, так это о том апрельском вечере, когда в Токио выпал весьма редкий для этого времени года снег, когда моя девушка, глядя на меня искоса, проговорила: «Прощай», повернулась ко мне спиной и затерялась в толпе на станции Ёцуя государственной железной дороги. Глядя ей вслед, я подумал, что теряю что-то навсегда. Что хочу, чтобы она обернулась и хоть раз взглянула на меня. Очень скоро она пропала из виду. Но ведь такое бывает с каждым, и ничего необычного в этом нет. Необычным было, пожалуй, лишь то, что в Токио в апреле выпал снег. Я до сих пор не знаю, что тогда потерял.

Но по сравнению с исповедью тётушки Сэйко эта моя история не стоит и выеденного яйца. Таких «составляющих жизни», как у неё, у меня никогда не было. Мне вовсе не нужно вечно прятать в груди постыдную тайну, и моё сердце не истекает кровью от каждого биения. Её признание больше всего ужаснуло меня тем, что открыло зиявшую во мне самом пустоту. Было ясно, что она вверила мне свою тайну, дала мне свои «слова» просто потому, что я не местный. Потому, что увидела во мне, никчёмной мрази, что-то, чего во мне не было. И это — ладно. Но с тех пор меня мучила мысль, что легче ей от признания не стало. Разве могла она найти утешение, вверив самое сокровенное не человеку, а пустой оболочке, этой пустышке по имени Икусима? Ей я ещё не вернул ничего. Мне было нечего возвращать. Даже если бы я захотел в свою очередь рассказать ей самое сокровенное, сделать это я не смог бы, поскольку ничего сокровенного у меня нет и никогда не было. Наверное, именно поэтому я и решил держаться с мальчиком холодно.

Множество совершенно чужих мне людей бесцеремонно вторглись в мою душу с тех пор, как я приехал в Ама. Если посчитать и всех тех, кого пропустила через своё тело тётушка Сэйко, число будет и вовсе неимоверным. Но я боялся заговорить с местными сам, прикоснуться к их душам. До сих пор я отвечал им лишь молчанием. Иного пути у меня, пожалуй, и не было…

Однажды вечером из соседней комнаты вдруг послышался громкий возглас:

— Ой, ты чего это?

Потом:

— Мамочки, да он же кровью харкает!

Голос был женский, пронзительный. Послышались торопливые шаги в коридоре. В мою дверь постучали, и в комнату вошла женщина за пятьдесят. Видел я её впервые.

— Эй, парень, лекарство есть у тебя? Лекарство. У меня мужик кровью харкает.

Кроме исподнего, на ней не было ничего. Я ещё не успел ответить, как вдруг в её глазах промелькнул испуг, она резко повернулась и ушла в соседнюю комнату. Я пошёл следом за ней. Когда я вошёл в комнату, она торопливо застёгивала юбку, а на полу рядом с ней, вжавшись лицом в циновку, бился в агонии голый мужчина.

— Чего подглядываешь, а? — вдруг гневно проговорила она, вытолкала меня в коридор, затем вышла из комнаты сама, дрожащими руками заперла дверь и, задыхаясь, бегом спустилась по лестнице. С той стороны двери послышались стоны. Мужчина был совершенно лыс. Я вернулся к себе в комнату, выключил электрическую лампу и затаил дыхание. Вскоре послышался топот уже не одной, а нескольких пар ног. Пришедшие вошли в соседнюю комнату, затем раздались голоса — нескольких мужчин и женщины: «За ту ногу бери!» «Ой, мамочка…» «А чего с трусами-то делаем?» «Чё спрашиваешь, придурок? Ты и бери!», затем снова послышался топот ног в коридоре: мужчину уносили. Уж точно не в больницу.

Через некоторое время на лестнице снова послышались шаги. Человек был один. Перед моей дверью шаги затихли. В дверь постучали. Я затаился в темноте, не дыша. Сжал в руке обвалочный нож. Замок в моей двери был сломан. Дверь приоткрылась.

— Извините, что нашумели, — проговорил уверенный мужской голос. Снова послышались шаги по ступеням, и мужчина ушёл.

На следующее утро пришла тётушка Сэйко. Сперва она, как всегда, молча дымила сигаретой, искоса наблюдая за тем, как я работаю. И вдруг тихо запела. Я посмотрел на неё. Уставясь невидящими глазами в стену, она пела:

Я слушал, не поднимая глаз, молча разделывая требуху. Её хриплый голос взволновал меня до глубины души.

— Хорошая песня.

— Не скажи!

Тётушка Сэйко мгновенно перестала петь. Наступило молчание, несколько неловкое. Я впервые сказал напрямик то, что было у меня на душе, но ей, как видно, показалось, что я над ней издеваюсь. Уже уходя, она проговорила:

— Что, вчера дым коромыслом стоял?

Удивлённый, я поднял глаза.

— А ты не беспокойся. Сходила я к нему, поговорила.

Сходила она, очевидно, к тому человеку, голос которого я слышал вчера в темноте. Но куда же увезли того, лысого? Судя по тому, что он харкал кровью, у него была чахотка. И всё равно люди, которые пришли за ним, наверняка, просто бросили его где-нибудь на улице. При их ремесле это было бы только естественно: если у самих земля горит под ногами, куда им заботиться о других? Но тётушка Сэйко сходила и поговорила с тем мужчиной. Из чего следовало, что я, сам того не заметив, с некоторых пор нахожусь под её опекой.

Я снова и снова невольно вспоминал песню, которую спела тогда тётушка Сэйко. Казалось, будто моё сердце желало вобрать её в себя, впитать до последней капли. Вдруг мне вспомнился напев Тэмариута,[19] которому меня научила та, что покинула меня на станции Ёцуя. Сама она выучила его от тёти, которая потом покончила с собой.