В тот день я пошёл купить коробку бэнто на обед и на обратном пути увидел мальчика, который играл на пустыре за домом совсем один. Он мельком взглянул на меня. И я вдруг вспомнил, как он стоял в углу коридора несколько дней тому назад. Наверное, он всё это время ломал голову, выдумывая предлог зайти ко мне. Но я колебался, зная, что приблизить его к себе значит сделать ещё один шаг к миру, таившемуся за его спиной. Но отказать ему ещё раз всё же не смог.

— Гляди, Симпэй, видишь, какие у дядьки руки грязные? Не могу я сейчас.

— Тогда историю расскажи.

— Историю?

— Скажи, дядь, тебя когда-нибудь в лесу одного бросали?

— А?

— Нам в школе сегодня Фудзита-сэнсэй сказку читала про Гензель и Гретель. Ну, так этих Гензель и Гретель взяли да в лесу и бросили. Дядь, а чего это к ним вдруг вторая мамка пришла?

Сердце сжалось от боли.

— К Белоснежке вон тоже вторая мамка пришла, так её тоже в лесу бросили. Вот я у ней и спрашиваю, мол, чего их так, а она и сама не знает.

Перед моими глазами возникло лицо его матери. Черты лица остались неясными, но я видел тень — густую, очерченную чёткими линиями. В сказках братьев Гримм «Гензель и Гретель» и «Белоснежка» этот мальчик усмотрел другой, сокрытый очень глубоко сюжет — сюжет о ребёнке, которого бросает родная мать.

— Симпэй, у Гензеля с Гретель и у Белоснежки вторая мамка плохая была, потому она и отвела их в лес. Вот и всё, понимаешь? А у тебя Ая есть.

— Ая мне не мамка.

— А… Ну, тогда сестра твоя старшая.

— Не, эта баба мне не сестра.

«Баба»… Слово раскалённой иглой вонзилось в сердце. На мгновение мне показалось, будто я говорю не с ребёнком, а с уже вполне взрослым человеком. И вдруг у меня возникло сумасшедшее желание задать самый бесчеловечный вопрос: «Тогда кто?»

Я понял, что этот ребёнок — в меру своих лет — тоже сказал мне сейчас самое сокровенное. Перед глазами снова возникла та сцена — его отец, сидящий на корточках на дворе храма. Разлучила ли родителей мальчика смерть? Или жизнь? Так или иначе, с тех пор он чувствует себя так, словно его оставили в лесу одного. Я решил заговорить с ним. Прикоснуться к его душе.

— Симпэй, а мамка твоя где?

— Дядь, а учительница наша скоро замуж за принца выйдет. Она сама сегодня сказала, когда нам сказку про Золушку читала. А Золушка, дядь — принцесса. Принцесса Сандрильона, вот её как зовут.

Смышлёный парень, ничего не скажешь. Но ещё больше меня поразило другое — пресловутая женская натура. Почитав детям полные зверств сказки братьев Гримм, учительница умудрилась вплести туда свою собственную золушкину мечту. Сказка о Сандрильоне тоже повествует об издевательствах над падчерицей. Симпэй, очевидно, прекрасно сознавая это, воспользовался ею, чтобы парировать мой удар.

После того, как Ая сшиблась с человеком, показавшимся мне торговцем, Маю совсем перестал приходить в комнату на втором этаже. Не показывалась и сама Ая. К тому же — опять-таки с того самого вечерa — женщины перестали приводить мужчин в соседнюю комнату. Не появлялась и тётушка Сэйко.

Лишь Сай приходил неизменно два раза в день. Полученную от него в подарок бутылку я так и не открыл. Она стояла там, куда я тогда её поставил — на электрическом холодильнике. Сай, разумеется, замечал её каждый раз. Быть может, оставляя её неоткрытой, я напрашивался на ссору, но что-то не давало мне попросту откупорить её да выпить. В то же время прятать её мне тоже не хотелось. Я хотел, чтобы бутылка — не важно, откупоренная или нет — каждый раз попадалась ему на глаза. Во-первых, того требовал долг вежливости, а, во-вторых, она могла вызвать какую-нибудь реплику с его стороны, и тогда слово за слово, мы сядем здесь, в моей комнате, и разопьём её вместе. По правде сказать, я тайно желал этого. Но Сай каждый раз лишь мельком смотрел на неё и уходил.

Однажды я нашёл в переулке возле дома белый цветок докудами. С этими цветами у меня связаны особые воспоминания. Я переломил стебель у основания, и от свойственного только этим цветам тошнотворного запаха у меня защекотало в носу. Вернувшись в комнату, я откупорил бутылку, приставил горлышко к губам и сделал глоток. Затем, нисколько о том не жалея, вылил всё остальное в раковину, налил в теперь уже пустую бутылку воды и сунул туда цветок. После чего поставил её на манер вазы обратно на холодильник. Вечером пришёл Сай. Но лишь мельком взглянул на неё, как всегда, и не промолвил ни слова.

Пришла тётушка Сэйко, которая не показывалась у меня уже несколько дней. И, разумеется, немедленно заметила белый цветок на холодильнике.

— Во даёт парень! — сказала она.

Этого я от неё совершенно не ожидал. Фраза прозвучала вполне естественно, как обычный возглас удивления, однако стоящее за словами чувство как всегда ускользнуло от меня. Я почему-то был уверен, что, даже заметив цветок, она сделает вид, что он её нисколько не интересует. Но она почему-то отреагировала на него, издав что-то вроде восторженного возгласа. Ещё в тот день, когда я услышал её пение, я дал себе слово в следующий раз расспросить её о той песне.

— Тётушка… — сказал я, — знаете, мне страшно понравилась та песня, которую вы в прошлый раз спели. Честное слово понравилась.

— Не скажи!

— Хорошая очень песня, правда. Я даже слова в тетрадку записал.

— Ненормальный ты.

— А?

— Что, скажешь, нет? Один вон цветок твой чего стоит! На вид мужик мужиком, а ведёшь себя как девка сопливая.

— …

— Или вон, как Симпэй. У него самолётики, а у тебя вот эта вся дурость…

— Я вообще-то так не думаю…

— Что ж ты никак не поймёшь-то? Аж злость берёт. Клюнул на удочку этого Канита, тоже мне, советника себе нашёл, и вот, припёрся, прошу любить и жаловать. У тебя что, совсем мозгов что ли нету?

Её голос дрожал от ярости.

— Просиживаешь тут день за днём, требуху на куски нарезаешь… Неужели ты этим доволен? Ты же запросто можешь себе работу получше сыскать.

— Позвольте не согласиться, теть, но мне ваша песня и правда понравилась. Вот мне и захотелось во что бы то ни стало вам об этом сказать.

— Так сказал ведь уже, в прошлый раз, — проговорила она. Затем угрюмо добавила:

— Я, знаешь, раньше блядью была. И ты меня не дразни — я, знаешь, такие разговоры получше тебя вести могу.

— А я не дразню, — сказал я.

— Чего ты тогда одно и то же десять раз повторяешь? Один раз сказал, и всё. Точка.

— Понятно…

— Точка — вещь хорошая и меня очень даже устраивает, уж не знаю, как тебя… Ладно, чёрт с ним. Я к тебе сегодня по делу пришла. Сейчас полпервого, так? То бишь тебе скоро на обед пора, но перед обедом будь любезен сделать мне одно одолжение. Где-то без десяти час выйдешь и… Погоди, ты телефонную будку перед станцией знаешь? Вот и отлично. В ней несколько телефонных книг лежат. Видал, небось?

— Да, видел.

— В нижней пять бумажек по десять тысяч иен припрятаны. Ровно в час войдёшь в будку и вытащишь, и чтоб никто не заметил, понял?

— Как это, чтоб никто не заметил, будка же прямо перед турникетами стоит…

— Ну так ещё бы! Потому я тебя и прошу.

— …

— Что, отказываешься?

— Нет, я пойду.

Я подался было на улицу. Но тётушка Сэйко схватила меня за рукав:

— Куда полетел, дурень? Тут обожди. А когда без десяти час будет, тогда и побежишь, но чтоб глаз востро держал, понял?

Деньги, за которыми меня посылали, вне всякого сомнения были выручены за контрабандные наркотики. Я понял это, сопоставив происходящее с историями, которые мне приходилось слышать в Кобэ. Ожидая назначенного часа, я сидел, молча разглядывая швы выцветших циновок. Молчала и тётушка Сэйко. В этом не было ничего необычного, но по суровому выражению её лица и крепко сжатым губам я понял, что дело было нешуточное. Пришло время идти. Я спустился по лестнице, вышел на улицу и чуть не вскрикнул от неожиданности. В переулке возле дома стоял Сай и ещё один незнакомый мне мужчина лет сорока.