— Сама рассказывала. Прилип провожать после клуба. Позвольте проводить, ах вы мне нравитесь, ах я такой одинокий — начал «заливать Америку». Довел до крыльца, в дом просится, погреться. Впустила она его, чаю попили. Ну и начал он издалека, как бес туману напускает, и все про одиночество нажимает. Разжалобить чтоб, бабье сердце растопить. А потом пристал, как с ножом к горлу. Глядит Люба — дело серьезный оборот принимает, в доме она одна, а он сильный, руки железные. Вырвалась кое-как, со стены карточку Гришину сдернула и как иконой открещивается от него и такие слова говорит: «Вот гляди, это муж мой, Гриша. А ежели это ты был бы, и к твоей жене вот так бы приставали? Сладко бы тебе было?» Он и скис. А Люба ему говорит, иди, мол, к вдовам, им уже некому изменять, а меня не трожь. Я своего нареченного подожду, он у меня живой еще и крепкую надежду на меня имеет…

Завели граммофон, снова зазвучало танго, и Фрося потащила Васю танцевать.

— Держи, — шепнула она и сжала Васину руку.

— Держу, — мужественно сказал Вася.

— Смотри, — Фрося жарко сошлась с его грудью, — уронишь — не встану.

Вася улавливал какой-то потаенный смысл ее слов, и его бросало в жар, и в то же время у него распирало грудь от сознания, что с ним разговаривают как со взрослым.

— Даша, — попросила Клава, — заведи-ка нашу.

Дарья, тихо улыбаясь, взяла трехрядку и пробежала пальцами по перламутровым пуговицам ладов, и щемящая сердце музыка наполнила душу, а Клава сильным голосом запела о том, что позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки. Женщины подхватили, лица их погрустнели, глаза задумчиво глядели куда-то вдаль, в свою юность, в пору любви.

Директор, поглядывая на повлажневшие глаза женщин, забеспокоился. Он хотел, чтобы в этот день его работницы забыли, что они вдовы и одиноки, и чтоб хоть немного повеселились и оттаяли душой, потому как завтра снова непосильная работа и тяжелая жизнь.

Директор вскочил, крикнул Дарье, чтоб она играла «Барыню», и топнул ногой, но тут же сел от боли. Но порыв его уже подхватила Клава и плавно пошла по кругу, поводя плечами в накинутом платочке, все набирая частоту перебора ногами. Рослая, статная, с полуприкрытыми хмельными глазами, она приковывала внимание плавностью и силой раздольной русской пляски.

Директор улыбался и глядел на нее, как смотрят на свою любовь. Его толкнула в бок жена, и он хмуро отвел глаза. Жена директора срезала Клаву злым взглядом, а Клава победно повела бровью в ответ и с плясовой игривостью поглядела на Суптелю, вызывая его на круг. Старшина отказался, ссылаясь на свою раненую ногу, и вместе него лихо отплясал Леха.

Вася выпил еще стакан и танцевал с Дарьей, а потом с Фросей и еще с какой-то девушкой, крепко державшей его за плечо, и уже не знал, которая из них шептала, чтобы он проводил ее домой. Потом он выпил еще, и ему было очень весело, и все хотелось кого-то обнять. Остальное он помнил смутно, вроде бы пел Суптеля украинскую песню, вроде бы снова плясал Леха, и вроде бы его, Васю, кто-то целовал…

Отрезвел он на морозе и обнаружил, что идет под руку с Фросей, и идут они уже через снежное поле.

— Иди, иди, миленький, иди, хорошенький, — говорила она ласково и вела его, поддерживая.

И он шел, плохо соображая, что с ним и куда его ведут.

— Ну, вот мы и пришли. Вот мой дворец.

Вася трезвел с каждой минутой, и ему было стыдно, что он так напился и, наверное, вел себя нехорошо. Он стал торопливо прощаться.

— Что ты, что ты. — Фрося держала его за рукав. — Зайди, погрейся, а то не добежишь обратно.

— Нет, я пойду.

— Зайди, зайди, а то опять уши обморозишь, — тихонько засмеялась Фрося.

Она уже сняла замок и отворила дверь в сенки.

— Заходи, — почему-то шепотом сказала Фрося. — И стой тут, а то ведро опрокинешь. Я закроюсь.

Она задвинула засов, нашарила Васину руку и сжала ее. Открыла дверь в избу.

— Входи, — тихо выдохнула она, и у Васи от этого шепота тревожно екнуло в груди. — Не споткнись, порожек высокий.

С бьющимся сердцем Вася шагнул в теплую тьму. Пахнуло угаром и вымытым полом. Фрося захлопнула дверь.

— Вот мы и дома. — Она потянула носом. — Печку рано закрыла. Но ничего. Я сейчас огонь вздую. Ты где?

Она наткнулась на него.

— Ой, вот ты где! Сейчас я… А может, не надо огня? Фрося подождала ответа и торопливо заговорила:

— Ты раздевайся, раздевайся, а то озяб, поди. Вон мороз-то какой! Как кипятком шпарит.

В замерзшее окно просачивался лунный свет, и Вася уже различал предметы. Фрося легко и бесшумно ходила по комнате, скинув шубейку и шаль, тряхнула волосами. Подошла к печке и, греясь, приложила к ней ладони, прислонилась всем телом и на какой-то миг замерла.

— Чего стоишь-то, раздевайся.

Фрося подошла к Васе и стала расстегивать шинель, руки их встретились.

— У-у, какие руки у тебя холодные. — Она погладила их. — Поди, сердце горячее?

Фрося вдруг схватила голову Васи ладонями и впилась в его рот сильными губами. Вася задохнулся и так стоял, боясь сдвинуться с места. Он ощутил горячую ее дрожь и вдруг начал дрожать сам. Почувствовал, как она обмякла и стала заваливаться на спину. Он схватил ее, боясь, что она упадет. Какое-то время Фрося продолжала прижимать его к себе, но неожиданно оттолкнула и с досадой сказала:

— Господи, телок какой!

— Я не телок, — хрипло сказал Вася и не узнал своего голоса.

— А чего же ты… — Вася почувствовал, как она напряглась, насторожилась. — Да ты, поди, еще… Погоди, сколько тебе лет?

— Семнадцать, — не посмел соврать Вася.

— Семнадцать! — пораженно протянула Фрося. — Господи! Я думала, старше. Ой, а я-то… совсем угорела. Вот подлая, вот подлая!..

Она отошла к печке и прислонилась к ней щекою, ладошками, грудью. Вася стоял в полурасстегнутой шинели и не знал, что делать. И вдруг он услышал какие-то странные звуки: Фрося не то смеялась, не то плакала.

— Вы плачете? — робко спросил Вася. — Я вас обидел?

— Нет, Вася, — вздохнула Фрося. — Это я тебя чуть не обидела.

— Нет, что вы! — стал уверять он ее. — Вы меня не обидели.

Вася очень обрадовался, что вот она совсем и не обиделась на него. Фрося провела руками по своему лицу, вздохнула глубоко, будто вынырнула из омута, и сказала:

— Век бы себе не простила. Это бражка в голову ударила. Как угорела все равно. Ты скинь шинель-то, не бойся.

— Я пойду.

— Погрей хоть руки, вот печка.

Вася подошел к печке и прислонил ладони к теплой стенке. Фрося стояла рядом, тоже приложив руки к печке, и говорила ровным, уже спокойным голосом:

— Я ведь баба. Намного старше тебя, мне двадцать три. Я иной раз сама себя пугаюсь. Ты не осуждай.

— Нет, что вы, что вы! — искренне уверял Вася. — Вы хорошая.

— Хорошая, — усмехнулась Фрося. — Спасибо на слове.

— Ну, я пойду, — попросился Вася.

— Иди, Василек, иди. Да не говори никому, что у меня был.

Она заботливо повязала ему тесемки под подбородком.

— Лицо-то прикрывай, а то в поле ветер режет. Ты не серчай на меня, ладно?

— Я не серчаю, нет, вы не думайте.

— Ну, вот и хорошо. — Она легко поцеловала его в щеку. — Ох ты, господи, вот доля наша бабья. И когда эта война кончится! — вдруг вырвалось у нее с мучительным надрывом. — Ну, ступай, ступай!

Вася шел по полю и не замечал мороза. Впервые по-взрослому он осознал, как трудно женщинам одним, постиг, что война страшна и здесь в такие вот ночи.

Дома он застал старшину и директора, сидящих за столом. Оба встретили его внимательным взглядом.

— Жив? — спросил старшина.

— Жив, — смущенно ответил Вася.

— Тебе, парень, молоко пить покуда, — сказал директор. — Не привыкай к этому зелью. — Он кивнул на кружку. — И здоровью вред, и уму-разуму.