Едва успела она уйти, как в палату вошел Андрей и поставил на тумбочку банку сгущенки.

— Завалялась. Сегодня нашел. А насчет вчерашнего… не думайте, что я такой, — сказал он хмуро.

— Я не думаю, — ответил Вася.

— Старшина вон косится. А я что, виноват, что ли? У меня насморк. Сам же знаешь, что с насморком нельзя под воду, это всем известно.

Это верно, с насморком водолазу нельзя спускаться под воду. Острая боль, будто иголки вонзаются, возникает в ушах при перемене давления, могут даже лопнуть перепонки. Вася знал это прекрасно. А Андрей все говорил и говорил. Сегодня он был необычно разговорчив.

В соседней комнате послышался звон разбитого стекла.

— К счастью. — В холодных светлых глазах Андрея появилась усмешка. Он кивнул на дверь. — А теща-то у тебя сама еще хоть куда.

Вася покраснел.

— Ну ладно, пошел я. Ты давай поправляйся. Скоро вообще удочки сматываем, кончается вольная жизнь. Ну, будь здоров!

Вася опять остался один. Лежал и думал, что вот скоро закончат они работу и уедут. Тоскливо заныло сердце. Скоро уедут, а Тоня сидит под замком. Сейчас, как только войдет ее мать, так он скажет, что нельзя свою дочь под замком держать. Как только войдет, так он ей и выскажет.

Но вместо фельдшерицы шумно ввалился Леха, а за ним тихо и скромно вошла Дарья.

— Поздравь нас! — с порога гаркнул Леха. — Мы с Дарьей женимся. Я так решил.

— Ой, тише ты! — смущенно сказала Дарья и зарделась. — Больной ведь лежит.

— Ничего! Ему самому жениться надо. Ты жениться не думаешь?

Вася опешил от такого вопроса.

— Ну что ты говоришь, Леша, — с упреком сказала Дарья, а сама радостно светилась и с обожанием глядела на своего суженого.

— А чего! Старшина бы вон на Клаве женился, а ты — на Тоньке! Вот бы свадьбу сгрохали, земля б дрожала! Я бы вам чечеточку сбацал.

Леха залихватски прошелся вокруг Дарьи. Она улыбалась и качала головой, будто просила простить ее непутевого милого.

— Ну как, одобряешь наше решение? — Леха положил руку на плечо непривычно тихой и покорной сегодня Дарьи.

— Одобряю, — сказал Вася.

— Ну, то-то, — строго сказал Леха.

— Поздравь.

— Поздравляю.

— Ну, теперь все в порядке, — успокоился Леха, как будто все только и зависело от поздравления Васи. — Значит, мы так решили: расписываемся в поселковом Совете, она моей законной женой становится, а Юрка — сыном. Мы уезжаем — она ждет. После войны я сразу за ней сюда. Забираем шмутки и в Донбасс катим. У нас там вишни растут. Я на шахту пойду, деньжат подзаработаю, оденемся, дом поставим, детей разведем.

Дарья внимательно слушала и смущенно улыбалась.

— А чего! Я могу! — сказал Леха, поймав ее взгляд. — А вы, значит, со старшиной к нам в гости битте-дритте. Садик у нас будет, а в садике стол, а на столе — это самое дело.

Он выразительно щелкнул себя по горлу и подмигнул.

— А чего! — снова воскликнул Леха, будто кто с ним спорил. — Комната для гостей будет, или сеновал отдадим.

Леха еще долго и самозабвенно трепался о послевоенной жизни, рисуя яркие картинки, а Дарья тянула его за рукав.

— Ну, пойдем, пойдем, хватит. Больной же человек. — И улыбалась извинительно Васе.

Когда они ушли, Вася долго лежал и думал о том, сколько событий произошло сразу. А Тоня сидит под замком.

Вошла Тонина мать, принесла какую-то противную микстуру.

Вася выпил и решительно заявил:

— Вы должны отпустить Тоню. Нет такого закона.

Фельдшерица вдруг заплакала. Вася растерялся.

— Господи! — сказала женщина, вытирая слезы. — Война кругом всесветная, а вы любовь затеяли. Горе одно.

— Я женюсь на Тоне, — ляпнул Вася и сам удивился тому, что сказал.

— Же-енишься, — насмешливо протянула Тонина мать. — Тебе сколько лет?

— Двадцать.

— Не ври.

— Семнадцать… — сознался Вася, — и два месяца.

— Вот то-то и оно. Два месяца. Жених выискался. Если б не война, ты бы еще в школу ходил, за партой сидел.

— Леха вон женится, — выложил последний козырь Вася.

— Ты с ним не равняйся, — сказала она. — Ему пора жениться. А у вас с Тоней молоко на губах еще не обсохло, а туда же. Война вон, краю еще не видно.

Тонина мать тяжело вздохнула, тоскливо посмотрела в окно и сказала уходя:

— Придет завтра Тоня.

На следующее утро Тоня пришла.

С этого дня стала часто дежурить вместо матери в амбулатории.

— Ты на маму не обижайся, — сказала как-то Тоня. — Она ведь не со зла меня заперла. Она всех моряков не любит. Мой отец моряк был. А я его ни разу не видела. Мама училась в Мурманске, а потом сюда приехала, и я родилась. А он так и не приехал. Поэтому она всех моряков и не любит.

Дни вспыхивали и исчезали, как молнии. Однажды в больницу пришел старшина и сказал:

— Ну, все, собирайся. Завтра уезжаем. — И у Васи оборвалось сердце. Он знал, конечно, что отъезд наступит, но никак не думал, что произойдет это так внезапно.

Поезд опаздывал.

Водолазы стояли у саней, на которых Дарья, как и в первый день, привезла их имущество, и перебрасывались с провожающими незначительными фразами о погоде, о работе, обещали писать письма, сулились приехать, хотя это совершенно от них не зависело. Они военные и служат там, где прикажет командование.

Дарья, не стесняясь посторонних, как жена, застегивала у Лехи на груди полушубок и что-то говорила тихо, а он не сводил глаз с нее и был непривычно молчалив и сосредоточен. Зато Андрей волновался не в меру, нетерпеливо поглядывал туда, откуда должен появиться поезд.

— Чего опаздывает, что за порядочки! — недовольно говорил он и затравленно косил глазом на четырех женщин, пришедших его провожать. Женщины делали вид, что оказались здесь случайно, натянуто улыбались, бросая исподтишка на Андрея горестные взгляды.

Фрося что-то говорила директору и сочувственно смотрела на Суптелю. Директор внимательно слушал ее и тоже с грустью следил за старшиной.

Суптеля стоял в сторонке, курил цигарку за цигаркой и не, спускал глаз с поля, разделяющего поселок и полустанок. Он ждал. И все тоже ждали — придет или нет Клава.

Тоня и Вася стояли друг перед другом и молчали, стесняясь посторонних.

А поезда все не было и не было. Разговор как-то сам собою угас, и все — провожающие и отъезжающие — стояли, охваченные щемящим чувством расставания, чувством доброжелательства и нежности друг к другу.

Безбрежные, нетронутые снега лежали по всему северу, но уже в полдень в затишке хорошо пригревало, на крышах висели сосульки, и ошалело кричали воробьи. Уже потемнела дорога через поле, уже с тихим шорохом оседали сугробы, и снег стал влажен и зернист, и где-то там, внизу, под сугробами, скапливалась первая вода, чтобы в урочный час превратиться в чистые первые ручейки. Еще по-зимнему свеж и резок воздух, но уже по-весеннему бледно и прозрачно голубело небо, и темнел ельник, сбросивший снежную накидку, и сильно пахло хвоей.

Этот сияющий мартовский день и расставание наполняли грудь радостью и грустью одновременно.

Из-за сопки внезапно появился поезд, и все вздрогнули. Андрей обрадовался, засуетился:

— Давай, давай, кореша! Он тут мало стоит.

Старшина бросил недокуренную цигарку, еще раз окинул пустынную дорогу через поле и глухо сказал:

— Грузись!

Быстро перетаскали в вагон свое имущество.

Вася насмелился, взял в ладони холодное и мокрое лицо Тони и поцеловал. Она вздохнула, замерла, широко раскрыв глаза, испуганные и тоскливые.

Такой он ее и запомнил.

Уже перед самой посадкой в вагон все увидели, как через поле бежит Клава. Суптеля было кинулся ей навстречу, но паровоз дал предупредительный гудок, и по составу пошел звон буферов. Поезд медленно тронулся. Водолазы вскочили в тамбур, а Суптеля остался на подножке и махал Клаве рукой, а она все торопилась, все бежала, но, поняв, что все равно не успеет, остановилась, подняла обе руки и что-то закричала.

Вася стоял у окна и смотрел на Тоню, а провожающие глядели на водолазов. И только Андрей не подошел к окну. Он с излишней старательностью перекладывал вещи на полках и делал вид, что очень занят этим.