Дядюшка Ировец ввернул ручку, позволявшую войти в мастерскую духа редактора «Ч. л.», на ее исконное место и уселся напротив К. Мног. Корявого, еще раз повторив христианское приветствие, но уже в несколько усеченном виде, так что оно скорее напоминало некое придыхание:

— …слови …сподь!

С минуту они сидели молча, потом Корявый неуверенно произнес:

— Послушайте, дядюшка, вроде бы я вас где-то видел!

Гость посмотрел на хозяина детски-наивным взором, присовокупив к оному укоризненное:

— Ах, боже ж мой! Да ведь я Фролиан Ировец, зборжовский староста!

После этих слов К. Мног. Корявый вскочил, выхватил из рук Ировца баранью шапку, которую тот носил наперекор июльской жаре, и зеленый пузатый зонтик, щедро украшенный латунью,— из тех, что, занесенные городской модой, сохранились в наших деревнях со времен бидермейера ^{3}.

Причина, побуждавшая ред. Корявого к подобной обходительности, была проста. Со времени грозы, описанной в первой главе нашего правдивого повествования, прошло несколько недель, и кум Ировец неоднократно имел случай воспользоваться даром своего святого покровителя, чем приобрел во всей округе широкую известность. Людей, с относительным успехом занимающихся предсказанием погоды, в нашей благодатной провинции, слава-те господи, хватает. Однако лавры сих доморощенных и необразованных наблюдателей земного магнетизма увяли рядом с неукоснительной достоверностью прогнозов Флориана Ировца.

Новоявленный ясновидец умел с точностью до минуты предугадать поведение стихий и выигрывал пари на сколько угодно кружек пива. Мало того, это был прорицатель, у которого можно заказать любую погоду на выбор, а такой пророк, черт возьми, по праву заслуживает популярности не в одном лишь достославном Зборжове, где велением судеб ему довелось быть старостой.

Пока Ировец довольствовался тем, что обеспечивал солнечную погоду, когда ему нужно было сушить и вывозить с лугов сено, да, потрафляя своей зловредности, в самый разгар полевых работ кропил дождичком немилых его сердцу соседей (особенно часто доставалось вожаку недовольных старостой малоземельных крестьян Вондраку), он еще не знал всего могущества ниспосланного ему небесного дара.

Одно время Вондрак вовсе не смел носу высунуть из дому. Тетушка Маркит тянула за конец шнура, а Ировец стоял у окна и помирал со смеху, наблюдая, как Вондрак, едва сделав в сторону деревенской площади несколько шагов, опять улепетывает от дождя восвояси. Чтобы не промокнуть до костей, бедняге приходилось сиднем сидеть в горнице. Вондрак не лишился тогда ума только благодаря частым холодным душам. Без мешка на голове он уже и за порог не выходил. Но тут начался сенокос, и староста вынужден был порой отступать от правила, ежели это требовалось ему самому или кому из его дружков.

Позднее Ировец, как говорится, вошел во вкус. В его дымоходе появилась настоящая шкала погоды. Вверх и вниз от крюка, вырванного из ворот и укрепленного здесь в то памятное утро, когда он впервые узрел своего патрона (этот крюк можно принять за нулевую точку отсчета, означающую погодку так себе, ни то ни се), наш герой вбил еще ряд крюков, под которыми не хватало только табличек: «Дождичек», «Сильный дождь», «Ливень», «Гром» или «Сумрачно», «Ясное солнышко», «Сухо», «Жарко», «Парит», «Град» и т. д.

Чтобы драгоценный шелковый шнур святого Флориана не слишком истерся, дядюшка обшил его куском толстой кожи и приделал петлю. Теперь, подвесив «погоду» на любой из крюков, он мог идти куда угодно — хоть в трактир. Об этом он, разумеется, ни одной живой душе не проговорился и своей супружнице велел молчать под страхом смерти. Да та и сама ни словечком бы не обмолвилась, а с тех пор как увидела, что муж ее и впрямь повелевает громами, внимала его наказам, будто воскресной проповеди. Помимо всего прочего, она почитала дар святого Флориана проявлением особой милости божьей и скорее приписывала ее своим заслугам и своей благочестивости, нежели добродетельному поведению хозяина дома. Более того, эта сухонькая бабка, молившаяся ныне в костеле усерднее прежнего и знавшая своего старика лучше, чем сам святой Флориан, дивилась в душе, как этакий-то грешник удостоился столь великой награды. Если бы она собственными глазами не видела мокрый след в углу, куда святой ставил кувшин, ни за что бы не поверила. Тетушка была убеждена: на сходке выборных Ировец ратовал за святое дело лишь потому, что сам звался Флорианом, а про своего патрона и не вспомнил.

Ировец же над всем этим не слишком ломал голову, а к дару святого Флориана и его волшебным свойствам вскоре совсем привык, как к чему-то естественному и обыденному, как привык к богатым угодьям, доставшимся ему вместе с прочим приданым жены. Поля у него были отменные, и вправду не хватало разве что постоянного солнышка над ними, да и то теперь было в его власти — он и распоряжался им без долгих размышлений.

Но когда Ировец неожиданно понял, что фиолетовый шнур имеет еще и другие удивительные свойства, когда он обнаружил, например, что с помощью этого шнура может не только вызывать вёдро или ненастье, а и распространять их куда захочет, хоть бы на самые дальние окрестности, причем четыре угла широкой печной трубы играли роль компаса и соответствовали четырем сторонам света,— его одолело честолюбие.

Как-то старосте удалась великолепная радуга, засиявшая прямо над его усадьбой, и тут в нем проснулась жажда славы и мирских почестей. Захотелось стать известным не только в Зборжове, Длуженицах, Праставицах, Милаучи, Стракове и других окрестных деревнях, но и в самих Цапартицах, и в Пльзени, а то и в Праге.

Правда, из перечисленных ходских деревень к нему то и дело являлись депутации, иной раз с двумя десятикроновыми бумажками в руке и с недвусмысленным заказом на хорошую погоду. Но уже сам состав этих делегаций выдавал, какова, по мнению окружающих, истинная цена деяниям и славе Ировца. Послом-то чаще всего был деревенский пастух, который долго кружил возле двора, не решаясь войти.

Словом, стал дядюшка примечать, что люди его сторонятся, будто он какой живодер или знахарь, который заговором лечит скотину. Дурная молва ходит за такими людьми по пятам. Чувствовал Ировец: его небывалый, поразительный дар или, позволительно даже сказать, всемогущество вызывает в народе толки, что, мол, все это не от благодати, а скорее от лукавого. И мы, знающие суть дела, можем лишь искренне пожалеть зборжовского старосту.

Хотя, в общем-то, дядюшка сам был виноват: будь он примерным христианином, так перво-наперво доложил бы о чудесном видении и даре святого Флориана своему духовному пастырю; тогда наша история приняла бы совсем иной оборот, чем ей — увы — суждено принять. Однако Ировца обуяла дьявольская гордыня. Ни за какие блага на свете не позволил бы он всплыть наружу истине, что погодушка-то не так уж ему и подвластна, не смирился бы с тем, что люди перестанут говорить: «Этот зборжовский староста взбодрит те погодку, каку захотит».

А ведь достаточно было одного словечка или на худой конец нескольких слов, и он мог бы предстать перед всем Зборжовом, а главное — перед Вондраком и его приспешниками, возводившими на старосту всякие поклепы, как праведник, за выдающиеся заслуги отмеченный милостью своего святого покровителя. Но Ировец стремился не к небесной, а к суетной мирской славе.

На дне его души, точно осколок зеркала на дне колодца, мерцала сокровенная мысль. Такой осколок сверкает и переливается лишь на большой глубине; кто захотел бы его увидеть — тому пришлось бы свеситься через край сруба и заглянуть вниз. Дядюшка Ировец хорошо представлял, что бы он сделал, кабы его воля. Когда однажды по деревенской площади провозили карусель, староста долго стоял в воротах, напряженно морща лоб. Но не мог же он погрузить на телегу дымоход, да к тому же дымоход, шелковым шнуром привязанный к небу, и разъезжать с ним по городам и весям вроде фокусника!

И хоть был Ировец тупоголовым мужланом, как называют городские колесники, кузнецы, слесари да еврейские пиявки-торгаши крестьян, когда не удается с ними сторговаться,— он мечтал не столько о почетной должности, сколько о титуле, каковой можно получить лишь в городе.