Впервые гнойник прорвался в начале 1920 года, вскоре после начала «Третьей Алии» и, что неудивительно, в Иерусалиме. Сперва «улица» просто волновалась, впервые выкрикивая ранее не звучавшие обвинения в адрес евреев, причем всех, а не только «понаехавших», а в апреле все сделалось совсем серьезно. Формальным поводом стало одно из выступлений Жаботинского, неосторожно выразившегося в том духе, что, типа, вот теперь нас станет много, и мы будем главными. Ни для кого не было секретом, что за Владимиром Евгеньевичем стоит абсолютное меньшинство «новых евреев», но никто и не собирался разбираться в нюансах. Лидер клана Аль-Хусейни, Амин, молодой, но уже вполне авторитетный богослов (между прочим, один из первых «правильных», на классический европейский манер арабских националистов Палестины), бросил в массы призыв показать евреям, из-за которых жизнь стала так тяжела, кто в доме хозяин, и город на целых четыре дня погрузился в хаос. Вовсе разгромить Еврейский квартал не получилось — евреи сумели наладить самооборону, но крови пролилось немало, а о разрушениях и говорить нечего. Многие, разумеется, и поживились. Параллельно, прослышав о событиях, жители сел, считавших себя униженными и оскорбленными, атаковали несколько городков и кибуцев, взяв и разорив некоторые из них (защищая родной дом, погиб и уже известный нам полный георгиевский кавалер Иосиф Трумпельдор). Порядок был наведен англичанами относительно легко, но слонов раздавали сурово: наряду с погромщиками под суд попал и Жаботинский (как «подстрекатель»), получив 15 лет тюрьмы. Правда, учтя заслуги, основателя Легиона через 3 месяца помиловали, но что идиллия кончилась, было намекнуто прозрачнее некуда, — и лидеры ишува пришли к выводу о необходимости преобразовать рыхлую самооборону «Ха-Шомер» («Страж») в нечто куда более организованное и военизированное, названное «Хагана» («Защита») и построенное по армейскому принципу.

И очень вовремя. Уже в 1921-м случились жесточайшие «Яффские бунты» — явная реакция на резкий всплеск приезда чужаков, стоившая жизни более чем сотне евреев. Итогом стало решение англичан разделить мандат. От Большой Палестины отрезали почти две трети территории, создав восточнее Иордана, где обитали в основном кочевые бедуины, эмират Трансиордания, куда евреи ехать, согласно приказу эмира, не могли. Еврейское Агентство, покряхтев, — ведь ранее считалось, что «национальным домом» станут все земли, помянутые в Библии, — приняло нововведение, тем более что «за речкой» еще никто обосноваться не успел. Возмутились, правда, «ревизионисты» — типа, «Два берега у Иордана, и оба наши!», — но их мнение мало кого волновало; главное, что обстановка слегка разрядилась. На несколько лет все стихло (очень условно, потому что конфликты теперь шли чередой), а в августе 1929 года по всей территории, особенно, в местах, считавшихся священнее прочих, прошел шквал жесточайших (крестьянские бунты всегда крайне жестоки) погромов. На сей раз убивали именно для того, чтобы убить побольше, в основном, беззащитных ортодоксов (атаковать кибуцы, где можно было запросто слопать пулю, бунтовщики на сей раз поостереглись). Масштаб насилия был такой, что «Хагана» не могла поспеть везде, да и бойцов в ее рядах было немного, и прежде чем присланные из Египта войска навели порядок, погибло около 500 человек, по большей части, женщин и детей.

Англичане встревожились. Изучив ситуацию, специальная комиссия пришла к выводу, что покоя не будет до тех пор, пока эмиграция евреев и тем более покупка ими земли не прекратятся. С этими выводами согласилась и арабская знать, добравшаяся аж в Лондон, однако понимания не встретила. Англичане настаивали, чтобы две общины все же договорились, хотя бы при посредничестве клана Нашашиби, с которым успели поладить, сделав его противовесом оттесненному от руля клану Аль-Хусейни. Увы. Взаимопонимания не получалось. Сионисты, отдадим должное, пытались, как могли: встречались с авторитетными арабскими деятелями, с которыми были в неплохих отношениях, еще и еще раз объясняли свою позицию, напоминали о договоре с шейхом Фейсалом, — и все без малейшего намека на успех. Им улыбались, с ними пили кофе, им подтверждали личную симпатию, но при этом совершенно честно отвечали, что никаких уступок быть не может. Потому что теперь это не тогда, жизнь изменилась и арабы намерены сами стать хозяевами своей судьбы. А евреи… Ну что ж, пусть живут, никто им зла не желает, хоть и чересчур много их стало, но влезать в чужой дом и с помощью знакомого амбала претендовать на лучшие комнаты им никто и никогда, пусть хоть тысяча лет пройдет, не позволит. Тем паче, что и Аллах не велит. И пробиться через эту стену — об этом много написано в мемуарах, как еврейских, так и английских, — не выходило.

Ситуация становилась чем дальше, тем острее. Арабские авторитеты пытались сломать ишув бойкотом. Не получилось. Пытались давить на англичан забастовками и демонстрациями. Тоже не вышло, бритты оказались малосентиментальны и попросту разгоняли толпы смутьянов. А тем временем, пока «верхи» занимались политикой, «улица», ранее рассматриваемая ими как инструмент, привыкала к самостоятельности. В Хайфе, где обе общины жили бок о бок, вперемешку, вокруг известного добродетелями муллы по имени Иззеддин аль-Кассам собрался своего рода «кружок по интересам» из недавних крестьян, потерявших землю и превратившихся в босяков, а потому злых на весь мир. Кто виноват, им было понятно — естественно, евреи. Ну и, ясен пень, англичане, которые им всяко потакают. Но евреи больше. А почтенный наставник еще и внятно разъяснял бедолагам, что вся беда оттого, что люди Аллаха забыли и позволяют «зимми» вести себя по-хозяйски. При этом, правда, оговаривалось, что «понаехавшие», собственно, даже и никакие не евреи, потому что настоящие евреи (всем известно) Бога чтут, ведут себя смирно и правил не нарушают, а эти, новые, и Бога-то не уважают. Из чего прямо следовало, что «старых» евреев обвинять не в чем, а вот «новых» следовало бы извести под корень, после чего Аллах смилостивится и вернет землю. Такой, безо всякой политики, расклад был ясен, а выводы следовали сами собой. Около 1930 года «клуб» превратился в боевую группу, выбравшую себе красноречивое название «Черная рука», — и началось. За два с половиной года хлопцы муллы Изеддина атаковали несколько десятков еврейских поселков, кое-кого убили, многих покалечили, уничтожили много имущества. «Хагана» не всегда реагировала вовремя, и как раз в это время из ее состава вышли «ревизионисты», образовавшие свою военную организацию, «Иргун», куда более жестко настроенную. Однако вчерашние феллахи неплохо конспирировались. Хотя о «Черной руке» знали все (арабы восхищались, евреи психовали, англичане пытались бороться), ничего конкретного о составе и руководстве группы ни властям, ни ишуву выяснить очень долго не удавалось, а «улица», если и знала, молчала намертво, — если же все-таки становилось чересчур жарко, террористы вовремя ловили ветер и залегали на дно. Только в ноябре 1935 года, после серии особо дерзких акций, англичане, задействовав армейские части, сумели по горячим следам выйти на слишком поверившего в свою неуловимость муллу, и наставник был убит в перестрелке вместе с ближайшими учениками. Лондон выразил удовлетворение, последовали награды отличившимся, но сладость успеха была подпорчена впечатлением от похорон погибших боевиков: почтить память павших в деревеньку Балад аш-Шейх сошлись многие тысячи крестьян, и не только из окрестных поселков. Кому сочувствуют «низы», в целом после этого стало предельно ясно.

Короче говоря, вызов был налицо. При этом, как справедливо, на мой взгляд, пишет Джозеф Фаруки, «власти мандата были озабочены, но не испуганы. Новые реалии давали им дополнительные возможности для арбитража и укрепления своих позиций». А вот евреям пришлось всерьез задуматься о том, о чем раньше думать не хотелось. В сущности, лидеры ишува многое понимали. Они — социалисты все-таки, причем рьяные, с уклоном в начетничество, — читали и Маркса, которого чтили все, и Ленина, которого уважали очень многие, и Троцкого со Сталиным, и в самом узком кругу позволяли себе кое-что даже озвучивать. «Мы, — писал Бен-Гурион, — видим ситуацию единственно возможным для себя образом. Арабы видят нечто абсолютно противоположное тому, что видим мы. И абсолютно не важно, видят ли они это правильно. Важно, что видят. Они видят иммиграцию гигантского масштаба, видят, как евреи укрепляются экономически. Они видят, что лучшие земли, неважно, как и почему, переходят в наши руки и что Англия отождествляет себя с сионизмом. Нужно признать, они чувствуют, что борются против обездоливания. Их страх не в потере земли, а в потере родины арабского народа, которую другие хотят превратить в родину еврейского народа». Иными словами, руководству сионистов хватало интеллектуального мужества, как минимум, признать, что их национальный порыв столкнулся с национальным порывом тех, кого они ранее не принимали в расчет. Однако высказать подобное вслух было невозможно, тем паче, что даже признание этого факта ничего не меняло. Идея Возвращения сомнению не подвергалась. Менялись всего лишь установки: если ранее подавляющее большинство ишува было настроено на тесную дружбу с арабами, то теперь вопрос перешел в плоскость, как говорил Жаботинский, «Мы здесь, они там», — и до полной победы или гибели.