Настя уже переписала свой этюд, вытянула, поправила все, что можно, и с горечью сравнивала веселую одуванчиковую полянку с тем, что получилось на разбухшей, разлохмаченной бумаге. Все не так, как надо! Она заметила, что со стороны Дома идет Инна, уже не в халате, а в развевающемся темном сарафане. Ожидая, пока она пройдет мимо, Настя опустила голову и болтала кисточкой в банке. Но Инна почему-то остановилась.

– Еще один этюд! Как вы много работаете, – сказала она и присела рядом. Заколыхались и красиво легли на траву складки сарафана, как будто черная бабочка порхнула. Красивый сарафан и, Настя поняла, сама Инна тоже красивая. Когда ее писала, даже не рассмотрела толком, а вот теперь увидела. И поза красивая, и какие глаза бархатные, и ни капли косметики! Инна так пристально разглядывала ее этюд, что Настя смутилась.

– Хороший этюд, – одобрила Инна. – И мотив простой, не избитый. Так, снизу, одни одуванчики – белые шары – по-моему, еще никто и не видел. В самом деле, красиво и необычно. Вы эти одуванчики еще раз напишите – вы их уже изучили, теперь выйдет свежо и чисто.

Да она еще и в живописи разбирается! Конечно, красивая, умная, взрослая. Настя никак не находила, что ей ответить.

– Поживите здесь и увидите, как распишетесь, – продолжала Инна. – Место это просто колдовское.

– Очень красиво, я вижу, – согласилась Настя, – но я всегда писала архитектурные мотивы, а лес мне кажется однообразно зеленым; скорее, здесь надо слайды снимать. Или быть каким-нибудь Куинджи.

– О! Стоит только сосредоточиться и понять, и никакого Куинджи не нужно. Игорь Сергеевич может от всего, кроме зеленого, отказаться, писать одну траву. Вы ведь видели его “Волхвицу”?

Настя “Волхвицу” видела и выразила по ее поводу соответствующий восторг. Лицо Инны осветилось, и она заговорила так, как говорят, наконец напав на любимую и привычную тему.

– У него масса была этюдов – лес, травы, лопухи, и вдруг это одухотворилось, как зажило! Он удивительный человек и до сих пор непонятый! Да, да! Все, что о нем искусствоведы пишут... Да он смеется над этим! Он не выносит в живописи всех этих концепций, систем, философий. Он – это стихия. Если что-то не получается, не идет – обязательно бросит. Если идет – пишет запоем. Выставки, деньги, успех – а ему все равно. Главное, надо встать в семь часов и примчаться в мастерскую. Там только он и живет. Как хочет. Наверное, так и надо – жить порывом, себя не стреноживая и не укрощая.

Настя вспомнила, как неукрощенный Кузнецов хватал ее за грудь, и удивилась, до чего восторженно говорит о нем такая умная, красивая женщина. Хорошо говорит – голос глухой, хрипловатый, волшебный. И чудесные у нее карие глаза, не накрашенные, но вокруг них природная нежная темнота. И веки, как атласные. Удивительная! Насте захотелось стать именно такой когда-нибудь, лет через десять. Так же красиво садиться, наклонять голову, чтоб волосы лежали занавесом. Настя уже не казалась себе самой удивительной и единственной, как прежде.

– Вы мне очень симпатичны, – вдруг улыбнулась Инна. – Мы с вами столкнулись у мастерской, когда вы уходили.

Это была все-таки она! Настя попыталась вымучить улыбку и отвернулась. Инна продолжала своим глубоким голосом, тоном старшей умной подруги:

– А! Вот и мне показалось, что вы огорчены чем-то, взволнованы. На вас просто лица не было.

Настя и сейчас сидела бледная и несчастная. Инна полулегла, опершись на локоть, выставила изящную босую, будто восковую, ногу и тихо заговорила:

– Я очень давно и хорошо знаю Игоря. Слишком хорошо. Он чересчур явно проявил к вам свое внимание?

Настя дернулась. В Инне, в ее разговоре, ее красоте было что-то обволакивающее, незаметно связывающее, не дающее от нее оторваться – гордой Насте давно следовало убежать, презрительно дернув плечом, но она почему-то сидела и была готова жаловаться на Кузнецова его любовнице.

– Он был груб, детка? – участливо спросила Инна, и Настя снова дернулась, – теперь от кузнецовского словца.

– Немного, – решилась ответить Настя. – Но я ушла. Думаю, это не повторится, потому что я уезжаю.

– Да?.. Почему? Боитесь? Вас влечет к нему? Он вам нравится?

Настя искренне удивилась:

– Нет. Нет, нет! И он ведь к тому же немолодой.

Инна рассмеялась:

– Ах, ну да, это ведь так и должно быть в восемнадцать лет! Вам ведь восемнадцать?

– Уже скоро двадцать.

– Так значит, вы моложе выглядите. Но все равно – немолодой. Конечно. Вот и хорошо, вы и не уезжайте – чего вам бояться-то? Вы тут просто поработаете, народ бывает у нас прелюбопытный. Вы ведь не слишком хотите ехать?

Настя вдруг вспомнила про “А.Н. коллекцию”, про Германию – а это как же?

– Ну и не уезжайте, – угадала ее сомнения Инна. – Если вы поработаете у Игоря в мастерской, это даст вам больше, чем все институтские занятия. Он ничему учить не будет, но вы увидите, как он пишет. Это не многим удается. И потом, его энергетика... Что говорить, он Мастер!..

– Да, да, – выдохнула Настя. – Художник он изумительный. И так у него все легко, просто диву даешься...

– Вот-вот! Вам надо видеть, как это делается. И потом, – ее голос растаял до самых сладких глубин, – я много вас старше, многое пережила, и вы мне нравитесь. Ведь вам нужна удача. И дай вам Бог! Я этого так хочу. Поймите его. Вы думаете, его отношение к вам – банальное приставание? Ничего подобного! Он видит сотни лиц, и только одно из них ему одному понятным соотношением линий и красок завораживает. Он не успокоится, пока это что-то – не красота даже, а что-то им узнанное и понятое – не выльется в его живописи. Только это. Он необычайный, невероятный человек. Он кажется грубым, но на самом деле так тонок, так умен. Только надо его лучше узнать. Не отталкивайте его! Вы станете старше и поймете, что в вашей жизни было чудо: вы встретили редкого, выдающегося человека. Это может никогда больше не повториться, и вам будет жаль, что обыденное, женское, себялюбивое (если не просто нелепые условности) помешало вам получить нечто небывалое, недоступное другим.

Ничего, ничего не могла возразить на это Настя. Вот сирена-то! И ведь права. Елпидин вечно твердит: гений, гений. Гений не будет тебе кисточки из лопухов таскать, скорее наоборот. А гадко все-таки: такой необыкновенный, а тискал вполне вульгарно. Нет, все перепуталось, и что же делать? Инна ласково улыбалась.

– Поверьте, мне вовсе не хочется толкать вас на что-то, о чем вы после будете жалеть. Но прислушайтесь к себе и разберитесь, что вам надо. Для этого следует прежде всего никуда не уезжать. И знайте: вещи, сегодня важные, завтра покажутся сущей ерундой, но есть и нечто навсегда ценное. Не уезжайте, у вас вот и работа пошла. По-моему, хороший этюд. Правда?

Она обратилась к Семенову, который медленно шел мимо и явно хотел быть замеченным. Он охотно посмотрел Настину акварель.

– Да, хороший, – изрек он.

– Я вот уговариваю Настю остаться, а она что-то засобиралась, – продолжала Инна. – Художнику-то здесь простор. Вот той девушке в белой шляпе, я понимаю, будет скучно у нас. А вам тоже скучно?

– Что вы, что вы, – замахал руками Семенов и поспешно присел рядышком на траву. – Я давно не чувствовал себя так славно. Простота и свобода!

– Это оттого, что Он здесь, – в голосе Инны слышалась именно заглавная буква в слове “Он”. – Да и место колдовское; просто чувствуется, что здесь проходят силовые линии красоты. В таких местах закладывали раньше города, храмы. Знаете, Он шел по лесу, шел и вдруг почувствовал как бы толчок в грудь – Он мне сам рассказывал – и построил потом здесь, именно здесь, Дом.

– Дом тоже удивительный, – подпел Семенов.

– Он будто живой, правда? – Инна закинула голову. – “Прiемная” – сумятица, немного тревоги; мастерская – небеса; эта лестница – прямой путь, внутренняя – лабиринт. У нас как-то один философ здесь жил, – Фуртаев, может, знаете? – и все это так хорошо рассказывал. Я только позабыла.